Славные подвиги - Фердиа Леннон

– Ага, очень смешно, Лампон. Я занят.

Я достаю золотую монетку. Они великолепны. Не похожи на греческие деньги, которыми мы обычно расплачиваемся. На вид, кажется, персидская. Царь с обратной стороны, конечно, какой-то хрен с рогами, но я бы такому палец в рот не клал.

– Теперь будешь занят еще сильнее, – говорю. – Лучше даже три мешка. Давай-давай. Я – человек занятой.

Он не отрывает взгляд от золотой монетки, которую я верчу на костяшке пальца. Я вижу, с каким недоумением он смотрит, и оно для меня – бальзам на душу. Он хочет послать меня на хер, сказать, что я ее украл, но Скирон ничего не любит так, как деньги, и сегодня они у меня есть. Наконец жадность побеждает гнев, и он переступает, щелкая каблуками.

– Ну, это большой заказ, Лампон. У меня трех мешков пшеницы нет. Ну, в смысле здесь, с собой нет.

– Жалко. Хотелось решить все по-семейному.

Я кладу монетку обратно в кошель и тянусь завязать веревку.

– Подожди! – говорит он. – Дай мне час, и я достану. Если совсем торопишься, может, часть дам ячменем?

Я морщусь:

– Каким ячменем, мужик? Я этим кого надо кормлю. Не ослов.

– Прости, Лампон, конечно. Пшеница так пшеница. Дай мне час, ладно? Приходи через час, и я все подготовлю, можно будет забирать.

Я всем своим видом показываю раздумье, снова достаю монетку, кручу на костяшке.

– Семья, – говорю я с неохотой. – Чего ради нее не сделаешь.

Затем я шагаю дальше и, чисто для удовольствия, направляюсь к самому дорогому кварталу рынка – туда, где закупаются аристосы. Тут совсем другой мир. Тут пахнет по-другому, люди даже потеют по-другому. Их пот здоровее и слаще, потому что не смешан с грязью и течет с сытых людей. Лица не такие морщинистые. Люди не так пихаются. Тут ты не в тесноте. Если кто-то в тебя врежется, то извинится. Но все равно я замечаю, что меня задевают чаще других и на меня пялятся. По мне сразу видно, что я не такой, как они. И одежда меня выдает, и, наверное, даже то, как я на все таращусь, будто оно мне в новинку. Тут рабы одеты лучше меня. Я оказываюсь у лавки с хитонами, броскими и разноцветными: цвета желтка, цвета леса, некоторые даже в крапинку тусклого пурпура, какой добывают из внутренностей багрянок, но мой любимый хитон – синий, как молния, рассекающая вечернее небо. Не успеваю его взять в руки, как кто-то подходит сзади.

– Не трогать.

Я оборачиваюсь и вижу толстого мужика в тесном плаще, заколотом серебряной булавкой. Он оглядывает меня с головы до ног, чтобы убедиться, что правильно оценил, и повторяет:

– Не трожь.

Я отвязываю кошель, высыпаю пару монет себе на ладонь.

– Только из Вавилона вернулся, – говорю. – Персидские берешь?

– Да, господин, – тараторит он, глаза как две луны. – Конечно.

Я выхожу из лавки в том самом хитоне цвета молнии, с пурпурным поясом из оленьей кожи, у которого в центре огромная бронзовая пряжка с выгравированными стихами – как сказал купец, из раннего Гомера. Кошель чуть полегче, но вес пряжки это искупает, так что ощущение примерно то же. Теперь люди смотрят на меня по-другому. Я еще не из их числа, но меня уже не так толкают, и, если до этого лавочники смотрели на меня с подозрением, теперь они кричат о своих товарах – но я непоколебим. Это я сглупил, поддался на минутку – деньги все-таки для другого предназначены. Но, если взглянуть с другой стороны, разве это не оправданные расходы? Я теперь режиссер. Все знают, что чем больше у тебя есть, тем больше ты получишь. Благодаря этим одеждам мы, наверное, сэкономим деньги, когда будем торговаться – и это поднимает мне дух, когда я иду к лавке Скирона, но потом я вдруг замираю. На земле что-то ужасное. Реально пугающее: мои башмаки. Кожа изношена в лохмотья, и я чувствую, как камешки врезаются в подошву. Раньше казалось, что все не так плохо, но с новым плащом они не сочетаются. Будто Зевс на осле едет – сразу видно, что-то не так. Я останавливаюсь у башмачника и прошу подобрать достойную пару.

Он не торопится с ответом, так что я снова достаю золото и начинаю распинаться о Висячих садах, и он сразу становится охренеть каким любезным, приносит мне целые партии башмаков на примерку. Я выбираю хорошую пару из приличной коричневой кожи, и башмачника, кажется, устраивает мой выбор, но затем он будто собирается что-то сказать и замолкает.

– Что? – спрашиваю.

Он мнется, говорит: неважно, дурацкая идея.

– Давай я сам решу, дурацкая она или нет.

– Ну, – говорит он, – есть у нас новая пара башмаков, только что из Египта. И они, я тебе сразу скажу, предназначены для взыскательных покупателей. Коровья кожа – это, конечно, хорошо, но для купца, который бывал в Вавилоне, для человека с твоим чувством стиля… ну, откровенно говоря, с крокодилом она не сравнится.

– С крокодилом?

Башмачник кивает:

– О да. Стойкий материал, но удивительно мягкий. Откровенно говоря, в этом сезоне без крокодила никуда.

Он достает пару башмаков, зеленее которых я никогда не видел. По всей длине у них покрытые патиной заклепки, в которых отражаются блики солнца, и касаться этих башмаков – как поглаживать нечто прекрасное и смертоносное.

– Сколько? – спрашиваю не дыша.

Он называет цену, и она умопомрачительная. Чуть ли не больше, чем я получал за год, когда работал гончаром. Конечно, я откажусь, скажу, что возьму те, другие, – но я удивляюсь не меньше него, когда с моих губ слетает: “Заворачивай”.

Он кивает, будто я принял единственное правильное решение, и начинает их убирать, но я его останавливаю, потому что хочется надеть сразу, и, выйдя из лавки, я сначала немного спотыкаюсь, потому что на крокодиловых ботинках – крокосах, можно сказать, – безумно высокий каблук, но потом я привыкаю, и мир начинает восприниматься иначе, будто сама земля изменилась от того, что я от нее отдалился.

Я у цирюльника. Цирюльника для аристосов, который делает самые модные прически – пять драхм за стрижку и бритье. Деньги неприличные. Столько платят за жилье на неделю в самом центре города, и я качаю головой и посмеиваюсь. Ни за что. Но непонятно почему я оказываюсь в обитом кресле, и прошу стрижку, как у Диокла, зализанную назад миндальным маслом и подбритую по бокам, и мне говорят: конечно, господин, конечно.

Теперь я плыву по рынку, и, хоть я уже не