Четыре выстрела: Писатели нового тысячелетия - Андрей Рудалёв

обслуживающему персоналу» – так начал свою реплику о девяностых публицист Дмитрий Ольшанский на своей странице в соцсети: «Вообще, когда одним плохо – другим хорошо, таков закон жизни. И, больше того, когда плохо почти всем – другим очень-очень хорошо, и чем больше страдает равновесие, тем слаще жить меньшинству. Тому самому обслуживающему персоналу.

Но есть во всем этом стогу радости – маленькая неприятная иголка. И она колет.

Поэтому я, пожалуй, не буду рассказывать о том, какие были прекрасные, свободные девяностые годы и как мы тогда чудесно жили. Не получается у меня.

У меня получается только думать о том, что когда одним хорошо – другим надо стоять на морозе, чтобы хватило на еду. Просто им не досталось свободы. Просто им не повезло».

Близок к Ольшанскому и писатель Дмитрий Данилов, который употребил шокирующее сравнение с 1937 годом и отметил, что в нравственном смысле это одно и то же: «По идее, следующим логическим шагом должен быть флэшмоб “Вспоминаем 37-й”. С призывом покопаться в пыльных альбомах бабушек/дедушек, сканировать фотографии соответствующего периода и выкладывать их в ФБ». Также практически сразу стали раздаваться голоса, что эта сетевая акция стала своеобразной пародией на шествие, приуроченное к Дню Победы – «Бессмертный полк».

Через личные воспоминания вызывается ностальгия, которая лакирует прошлое. Хотя, без сомнения, разговор об этом времени крайне необходим и желателен без навязывания штампов и ярлыков. Тогда ведь на самом деле было ощущение скорого преображения и улучшения жизни. Советский романтик считал, что раз коммунизм отменили, то ему на замену должно прийти что-то не менее прекрасное. Вначале это «прекрасное недалеко» обещали уже через 500 дней, потом – через несколько лет плюс совсем немного шоковой терапии. Астролог Глоба вещал, что через десятилетие Россия войдет в эру Водолея и тогда вообще у нее всё будет чудесно и замечательно, что лучше и желать невозможно.

Возможно, главный остаток после того десятилетия – ощущение упущенного, казавшегося таким близким и реальным. Еще вот-вот, и сказочная рыбка должна быть в руке, но она блеснула на глубине и даже хвостом не махнула. Отсюда и переживание несправедливости: ведь ради чего-то с азартом крушили, ломали до основания прежний мир, ведь должно же быть какое-то возмещение за эту жертву. Бескрайняя свобода, всплеск энергии, креатива, который многие вспоминают, – это всё болотным пузырем ухнуло и растворилось в пустоте. Никакой компенсации не приключилось, история лишь ухмыльнулась своей удавшейся шутке. Из ящика Пандоры вырвались энергии распада, разрушения, пустоты и устроили свой буйный хоровод. 500 дней не приключились, эра Водолея забыта, так пропади всё пропадом! Но тоска от несбывшегося осталась, как и блеск глубинной рыбки в глазах. Всё было так близко, но хором все обманулись, не винить же себя за это…

Вот и Захар Прилепин оставил в своем Фейсбуке запись об этой «надежде»: «Еще про 90-е вспомнил. Мне очень нравится эта фраза “зато была надежда”.

Ну, у кого что бывало. У кого алевтина, у кого нюра, у кого анжелика.

Вот у некоторых надежда.

Тут каждый за себя отвечает, у меня была надежда только на одно: что когда-нибудь всё это закончится, наконец. Борис Николаевич, новогодние огоньки, группа мираж, весь этот грёбаный шоу-биз, непрестанная война чеченская, с непрестанным предательством военных, которых плюс ко всему еще поливали с экранов ТВ (условное Эхо Москвы тогда в целом владело 95 % всей эфирной сетки), непрестанный антисоветизм и веселая русофобия в телевизоре, очередные разоблачения Николая Карловича Сванидзе на 7 ноября, а также в остальные 364 дня, непрестанные юмористы, непрестанная Регина Дубовицкая и, конечно же, все эти славные ребята во власти и около, кохообразные.

Настрой в омоновской среде, к примеру, был, не побоюсь сказать, крайне революционный. Помню, в 96 примерно году, сидели в автобусе (зарплаты тогда что-то долго не платили, а брать взятки и грабить население в нашем кругу было западло), и веселия для, пацаны называли имена крупнейших “молодых управленцев” призыва 90-х (имена их вы все знаете) – и потом в красках раписывали, что бы с ними сделали, если б они попались в руки. Вот на это была надежда, скрывать не стану».

За этой внушенной надеждой пошел стыд. Гребаный стыд.

На мой вопрос о том периоде Роман Сенчин ответил кратко: «Девяностые – это время моей молодости, когда я надеялся переделать мироустройство. А оценить однозначно девяностые не могу. Лучше всего мое сложное отношение к ним можно увидеть в моих повестях и рассказах того времени». Художественные тексты на самом деле говорят лучше всего.

В одном из своих интервью Роман высказался на этот счет более конкретно: «То, что произошло на рубеже восьмидесятых и девяностых, вообще сломало наш народ. Его ломали долго и упорно и при царях и в советское время, и, в конце концов, сломали. Может, он еще оклемается и поднимется, а может, будет агонизировать, и эту агонию станут воспринимать как попытки подняться…» (http://zerkalokryma.ru/lenta/people/interview/roman_senchin_my_svoimi_rukami_unichtozhaem_rossiyu). Посттравматических людей, переживших этот слом, Роман и пытается показать в своих текстах.

К вопросу об иллюзиях, свободе и шансах каждому. В какой-то мере девяностые и запустили тенденцию тотальной обреченности, нереализованности, когда человек оказался сдвинут на обочину жизни и никому не нужен. Когда человек человеку стал волком. На передний план вышли ситуации разобщенности и отчуждения. По-прежнему проявлялась людская энергия, чесались руки, чтобы что-то начать делать, но в ситуации блужданий всё это уходило в пустоту. Всё становилось имитацией, смешным и трагическим одновременно. Один из персонажей сенчинской повести «Минус» мечтал уехать в Ирландию, чтобы воевать за ее освобождение в рядах ИРА. Эта мечта стала идеей фикс, практически манией.

Беспросветность, мрачняк, заброшенный и потерянный герой – всё это вышло из девяностых, когда страна и люди, вначале с азартом, а после обреченно скатывались в пустоту. Это было то самое наступление «новых реалий», которые встречались с надеждой, сменяемой отчаянием. Так для героя рассказа Сенчина «Тоже история» памятен период с 1986 по 1996-й год: происходящее в стране заводило, включало в свой круговорот. Люди участвовали в многочисленных митингах, сидели перед «ящиком» и самые рейтинговые передачи были тогда политические – трансляции съездов, заседаний Верховного Совета, как горячие пирожки, скупалась пресса. Люди чувствовали свою включенность в происходящее, подсаживались на политику, которая становилась для них наркотиком. Они получили ощущение, что сами могут влиять на происходящие политические процессы, но эта иллюзия была вскоре размазана черной копотью на фасаде Белого дома. Всё это отлично описано Сергеем Шаргуновым в романе «1993».

После президентских выборов 1996 года наступило полное «охлаждение». Сенчин говорит об этом времени и в романе «Лед под ногами», где участие