Впечатление обманчиво - Татьяна Губейдулина

не заикнулся про номер телефона. По нынешним временам это очень странно: люди без мобильников в двух шагах друг друга найти не могут. А вот когда ты пропал, мобильные всего лет пять как появились, а в деревне о них и слыхом не слыхивали.

Витя кивнул.

– Разговор про кино и книжки я сегодня тоже не просто так завела. Хотела убедиться, что ты никаких громких названий даже не слышал, хотя про ту же «Игру престолов» лет десять назад даже бабульки на лавочках говорили, мне кажется. Ещё ты частенько повторяешь за мной, особенно когда задумаешься. Прямо как эхо. Аллитерации, опять же…

– Чего? – переспросил Витя.

– Аллитерации, – терпеливо повторила Юля. – Повторяешь одни и те же согласные часто. Даже вот твоё извинение сегодня – «прости, провинился». Обычный человек сказал бы – «виноват». Или просто «извини». А ещё у тебя нет тени. И пуговицы на рубашке не на той стороне.

Витя машинально опустил голову и посмотрел себе на рубашку. Надо же, какие мелочи Юля подметила…

– Видишь? У тебя пуговицы на левой половине пришиты, а на мужских рубашках их всегда на правой делают. А ещё ты рубашку навыпуск носишь, но правая сторона всегда внутрь подвёрнута.

Юля откинулась на спинку стула и с удовлетворением улыбнулась. Посмотри, мол, какая я молодец. Витя хвалить не стал. Едва Юля поняла, что комплиментов не дождётся, как улыбка стекла с её лица, как парафин со свечи. Она сделала кому-то знак рукой.

– Не надо меня тащить, – спокойно сказал Витя и встал из-за стола. – Сам пойду.

***

Витя давно потерял счёт времени. В бестиарий не проникали солнечные лучи – непонятно было, день сейчас или ночь, сколько прошло часов и минут.

Из кафе он вышел сам, но его тут же скрутили, засунули в машину и привезли сюда, в северо-западное отделение Общества. Здание спрятано в редком лесу, на равном удалении от всех соседних деревень, даже тех, что давно заброшены. Это бетонная коробка почти без окон, которая выглядела так, будто её выкопали из земли, кое-как отряхнули и поставили здесь – и выбросить жалко, и домой не возьмёшь. Бестиарий, конечно, располагался в подвале; Витю как втолкнули в крошечную, меньше кубометра, клетку, так он там и сидел. Выходил, только когда забирали на допрос или на опыты.

Сначала были только разговоры. Витю выводили из клетки – точнее, он сам вылезал, радовался возможности хоть как-то размяться – вели ярко освещёнными коридорами (и где их столько помещалось в этом зданьице?), сажали за стол в стерильной, как операционная, комнате. И спрашивали. Кто такой? Как зовут? Почему называет себя старым именем? Сколько человек заманил в лес?

– Никого я не заманивал, – буркнул Витя и покосился на Юлю, впервые услышав этот вопрос.

Она неизменно стояла в уголке, когда его приводили на допрос. Никогда не садилась, ничего не записывала – просто слушала. А его по пятому и двадцатому кругу всё спрашивали об одном и том же: кто, как зовут, почему имя оставил прежнее, сколько на его совести человек. Сотрудники, которые допрос вели – а их было трое, они менялись между собой – наверное, все ответы уже давно наизусть выучили. Но всё равно повторяли вопросы – видно, надеялись, что Витя собьётся и что-нибудь для себя невыгодное скажет. Но он не сбивался и говорил каждый раз одно и то же, слово в слово. Похоже, мужчин – а допрашивали исключительно мужчины – это злило.

После четвёртого допроса Витя обратил внимание, что как-то странно себя чувствует. Никогда ещё с тех пор, как он заблудился в лесу двадцать два года назад, он не испытывал такой слабости и нехватки воздуха. После девятого допроса на странное самочувствие Вити обратили внимание и сотрудники Общества. Спросили, в чём дело. Витя и рад был бы ответить, но сам не знал. Юля тихонько подала голос из своего угла:

– Ему без леса тяжело…

Витю вывели наружу. Он с удивлением обнаружил, что с ареста прошло три недели – лешему это было очевидно по одному взгляду на деревья.

Юлино замечание оказалось справедливым: даже от пяти минут на улице Вите стало гораздо лучше. Его стали выводить на прогулку каждый вечер.

***

Однажды, когда Витю вели после очередного допроса обратно в клетку, конвоир спросил у Юли:

– Как там твоя статья?

Юля, как показалось Вите, смутилась. Она шла на полшага впереди и справа от него, так что её лицо он видел хорошо.

– Да нормально, – буркнула она.

– Хватает материала? – усмехнулся конвоир и ткнул Витю кулаком между лопаток, хотя леший и так послушно шагал куда требовалось. – Или забываешь половину записать, пока до кабинета дойдёшь?

– Ничего я не забываю.

Точно, не показалось: разговор Юле совсем не нравился.

– Видел я твои дневники наблюдений, – не унимался сопровождающий. – Скоро «Войну и мир» напишешь.

– Дневники наблюдений, значит? – подал голос Витя. – А после наших встреч ты тоже их заполняла?

– А ты думал, она с тобой тискаться ходила? – фыркнул конвоир. – Шевели поршнями, нелюдь! – и он снова пихнул Витю, хотя тот и не собирался останавливаться или замедлять шаг.

На двенадцатом или тринадцатом допросе сотрудник Общества задал наконец вопрос, ради которого, похоже, всё и было:

– Как ты превратился в лешего?

– Да никак не превращался, – честно ответил Витя. – Заплутал, ходил-ходил по лесу, ходил-ходил… Грибы сырые жевал, да ими разве наешься. Вот однажды чувствую – спать хочу, сил нет. Понял, что если лягу, то всё, конец, но мне уже бродить опостылело, так что обрадовался даже. Лёг, заснул, а когда проснулся – удивился. Во-первых, что вообще глаза открыл. А во-вторых… ну, почувствовал себя по-другому.

– По-другому – как? – допрашивающий вперился в него ледяным взглядом.

– Да вот так. Видеть лучше стал и слышать. Весь лес как на ладони у меня. Где лось идёт, где кабан роет, где заяц скачет – всё знаю. Если плутает кто – тоже мне ведомо. Дерево рубят – будто волосы мне стригут.

– Скольких в лес заманил? – опять спросил сотрудник.

– Да не заманивал я никого, – сердито отмахнулся Витя. – Вашу вон, – кивок в сторону Юли, которая даже как-то сжалась у себя в углу, – вывел. Не рассказывала, что ли?

– А почему вывел? Понравилась?

– Не без этого, конечно. Но я и других выводил, только никому не показывался.

Ответом, похоже, опять не угодил. Сотрудник пожевал губами, потом отодвинул записи и кивнул конвоирам у двери:

– Уведите.

За последние дни обитателей в бестиарии прибавилось – видно, работники Общества сложа руки не сидели. А может, нового кого наняли. Вой, стоны, скрежет не смолкали ни днём, ни ночью. Через две клетки от Вити (в одной сидела кикимора, в другой – домовёнок, совсем ещё малыш) втиснули в угол крошечный аквариум, налили ржавой воды и поселили русалку. Новая постоялица постоянно хихикала, пела, плескалась и вообще вела себя до неприличия легкомысленно – уж лучше бы рыдала и жаловалась, как остальные. Была она не какой-нибудь там ундиной или морской девой с рыбьим хвостом, а настоящей славянской русалкой; сама себя называла она водяницей. Притащили её как была: в льняной рубахе, с распущенными зеленоватыми волосами до колен и венком из кувшинок на голове. Русалка порывалась пощекотать конвоиров, и даже грубые шлепки по рукам её не останавливали. Чуть позже Витя услышал случайно в разговоре двух сотрудников Общества, что это утонувшая тридцать лет назад девушка, невеста сельского врача.

Витя вспомнил, что читал об этом – может, даже в той же самой газете, в которой несколько лет спустя опубликовали объявление о нём самом. О трагедии написали целых две страницы мелким шрифтом: история всей недолгой жизни Марины Нестеровой – так её звали – и, с особым смаком, её отношений с врачом; слова убитых горем родителей, младшего брата и старшей сестры; растерянные комментарии соседей…

– Эй, Марина, – позвал Витя, когда конвоиры ушли. Русалка и не думала откликаться. Просто не хотела? Вряд ли, учитывая, как она рвалась пообщаться с конвоирами. Забыла, кем была? А почему же он тогда не забыл?

На следующее утро Вите