Впечатление обманчиво - Татьяна Губейдулина

– Ну, говори, – вступает Мария.

Вова молчит.

– Вот видите?

– Подождите.

– Говори, мы же договорились.

– Подождите.

– Мы правда договорились.

– Я понимаю. Не надо торопить.

Мария качает головой, но замолкает. У меня чувство, будто две тетки поймали подростка, загнали в угол и пытаются заставить его сделать то, что он не хочет. А ему деваться некуда, кроме как к себе в карман спрятаться. Какой-то бред.

– Вова. Вова. – пробую я, приучая себя к его имени. Время-то и правда идет, – нормально так? Или лучше Володя, Владимир?

– Все равно, Вова можно, – заговорил, челку с глаз откинул, но глаза как будто внутрь повернуты, только пробежались по мне, я взгляда не успела поймать. Не успела понять.

– Ты слышал, что мама сказала? Ты согласен с ней? Нет, давай с самого начала – я чувствую, что успела поймать его ступор и теперь освобождаюсь от него вместе с ним, веду за руку, хочу верить, что веду, – давай? Ты же знал, что сегодня вы идете к психологу?

Вова кивает бодрее, это хоть что-то. Я снова делаю паузу. Мария нетерпеливо елозит в кресле. Но я хочу, чтобы он заговорил. Но Вова молчит, хотя за челку не прячется.

– Значит знал. И что-то думал? Про нашу встречу. С родителями обсуждал, возможно, что пойдете, чтобы поговорить. Все вместе, чтобы было честно. Понимаешь?

Кивает. И слушает. Или это я хочу, чтобы слушал, а он просто сдался и хочет быстрее уйти?

– Твоя версия.

– Я всем мешаю своим поведением. Надо понять, что делать.

Наконец-то. Голос глухой, тихий, не детский, но и не грубый, взрослый. Ломается.

– Это ты так считаешь?

– Все.

– А ты? Мне надо, чтобы ты про себя.

– И я.

– Себе тоже мешаешь?

Вижу, что и Мария еле сдерживается – рвется в бой.

– Можно в туалет? – вместо ответа говорит Вова.

Мария шумно выдыхает. Я чувствую раздражение, что не бывало раньше. На кого-то из них или на всю ситуацию в целом. «Что такого – клиент хочет в туалет», – задаю себе вопрос и злость проходит.

– Конечно.

Вова тяжело встает, как будто отсидел ногу, а сидел-то всего ничего, и как-то боком выходит за дверь.

– Тебе показать где? – кричит в след Мария.

Вова не отвечает, щелкает вдали дверным замком.

– Вот молчит, а потом кричит. Не знаю, может зря все.

– Что зря?

– Зря пришли.

– Думаете, хуже теперь будет?

– Нет, хуже не будет. А может и будет. Скажет потом, зачем водили.

– Да, поэтому сейчас разберемся, – успокаиваю я ее.

В коридоре снова щелкает замок в двери. И Вова, пошуршав чем-то, идет к нам.

И только когда он появляется в двери, я вдруг замечаю, что он как-то странно ставит ногу. Одну – нормально, а другую приволакивает, подтягивает за собой, как-то неестественно выворачивая носок. Я смотрю на него, снова спрятавшегося за занавесочкой челки, он делает еще два шага и садится на прежнее место и ногу эту придвигает с усилием, как будто сама она не справляется и нужна его помощь. Мария что-то говорит ему, или мне.

– Я конфету там взял, – отвечает Вова, и той рукой, которая раньше оставалась на бедре, придерживает конфету, прижимая, а другой начинает быстро освобождать ее от обертки, и той же быстрой рукой кладет ее в рот, а потом той же рукой отбирает обертку у вялой руки, скомкивает и прячет в карман. А вялая рука – щепоточка так и лежит беспомощно на бедре, пугливо прижимаясь к животу. Я еще немного смотрю на него, а потом перевожу взгляд на Марию: «Почему вы не сказали мне, что Вова отличается от других?» Я представляю, как он бегает в футбол с ребятами, как танцует. Мария говорила – с ним все в порядке, у него нет проблем. «Вы ходите болеть за него? Вы вообще видите его? Говорите с ним? Может он влюбился и теперь страдает?» Подростковый возраст – он такой. Он о теле и об ограничениях, он о желании быть лучшим, самым-самым. «Мария, вы вообще видите его целиком? Кто-то дома видит? Почему вы не сказали, почему вы рисовали мне совсем другой образ – красивого злого мальчика без проблем, которого надо теперь еще лишить его чувств?» Конечно, я ничего этого не говорю.

Только предлагаю ей выйти, чтобы я могла поговорить с Вовой с глазу на глаз. Я так делаю всегда, чтобы понять, возможен ли контакт. Мы с Марией договорились заранее и она, глядя на часы, спокойно уходит в зону ожидания, прикрывая за собой дверь. Вова не смотрит ей в след, и я сначала молчу, а потом задаю тот неправильный, слабый, на взгляд Марии, вопрос:

– Тебе тяжело, наверное?

И самой становится страшно. Я жду. Может сейчас он поднимет голову, встряхнет красивой челкой и рассмеется: «Мне, тяжело? Да мне лучше всех!» И позовет маму.

Но он кивает, совсем прячась, а потом вдруг выглядывает в прореху челки и впервые смотрит прямо на меня. И глаза его мокрые. Не показалось – мокрые, как будто заплачет сейчас. Но не плачет, а снова прячется внутри.

И я прячусь и жду, а внутри, как безумные, мечутся вопросы: как ты живешь так, мальчик, наполовину? Как это, когда тебя не видят близкие? А друзья? Есть ли они у тебя? Хотя на этот вопрос я знаю ответ – Мария говорила, что у него даже друзей нет, потому что он злой. А девушка? У брата же есть, а у тебя? Тебе же нужно с кем-то говорить по душам.

Но я не спрашиваю – рано пока. Потом да. Если он захочет. Сейчас он все равно не ответит – мы не одни. И я понимаю его. Только говорю, что буду рада работать с ним. Если он, конечно, захочет ко мне приходить. Потому что ему надо говорить с кем-то. Каждый человек имеет право быть услышанным. Он кивает.

Я зову маму. И говорю, что я согласна и Вова тоже. Если только они будут привозить его ко мне. Но Мария ставит условие: «Вы будете с ним заниматься, а потом рассказывать, как он, что у него внутри». А я не буду никогда так: «По условиям конфиденциальности, я смогу делиться с вами только если мой клиент попросит меня это сделать. Но я обязательно предложу вам родительские часы, на которых мы будем, обсуждать, что нам делать дальше и в каком направлении вместе идти».

Мария кивает, сжав губы. И я понимаю, что они больше не придут.

Я смотрю, как Вова идет за ней. Он тоже все понимает. Мне так кажется. И я думаю, может надо было согласиться, сказать Марии: «Хорошо, я буду, буду рассказывать. Вам. И папе вашему, который сегодня вообще не пришел. Раз так надо. Раз по-другому нельзя». Обмануть их, только чтобы приводили, ведь ему нужен кто-то, хоть один, кто его будет видеть таким, как он есть – в клетчатой рубашке и с этой челкой, красивым, но не таким, как все, и принимать. Но я не могу так. И уже в дверях проговариваю свои рекомендации на случай, если не придут, и на случай, если вдруг все-таки. Очень хочется спасти Джека Доусона: он не должен тонуть – у него вся жизнь впереди. Но как я могу? «Все мы воровали в магазинах?»

***

Я отложила книгу и вспомнила, как они вышли, а я закрыла за ними дверь, вернулась в комнату и взглянула на стул, на котором только что сидел Вова. И вдруг все поплыло перед моими глазами – Мария, платок, пластиковая бутылочка, цветной фантик теплый, скомканный в руке-горсточке и тот, который… не оправдал надежд… не хочет ничего… только сидит в своей комнате и орет на старшего брата, того, который молодец, и только добра ему хочет, как и все остальные, – и все это потонуло в слезах. Давно не разрешала себе рыдать в голос.

Муж услышал и пришел:

– Что с тобой?

– Мне так жалко его! Но я не могу ему помочь! Не могу! Я такая же бессильная, как они!

Он сел ко мне на диван. Мы обнялись, и он стал похлопывать рукой меня по спине: