Дневник. 1918-1924 - Александр Бенуа

Рассказывал нам Женя и всякие ужасы о пережитом на юге в дни Деникина и до прихода красных. Особенно поразили рассказы, со слов его, Арцибушевой, которая осталась жить одна в своей деревушке, в глуши, когда уже все соседи были разгромлены и убиты. И вот, кажется, через два дня к ней явились какие-то власти, не то разбойники с обыском. Грабить этим пришельцам помогала самым циничным и благодушным образом ее же прислуга, которая тут же ей выразила свою преданность, когда снова явились белые. Ей удалось отстоять от экзекуции карателей всю деревню, и за это вчерашние ее притеснители, недавние комиссары, с проворством и усердием запрягали ей лошадей и вообще служили изо всех сил. Но когда белые ушли, то ее погнали, но, правда, не без ласки. Из таких ночных обысков особенно страшен был один разбойник, грозивший ей расстрелом за утайку денег; атаман вдруг возгорелся к ней страстью и целый час добивался ее, приставляя дуло револьвера к голой груди, пытаясь разжечь и ее. Наконец она не утерпела и громко крикнула. На крик прибежала мать с двумя огромными догами, и разбойник бросился в окно, очевидно, не рассчитывая в темноте покончить со зверями прежде, чем они его разорвут.

Позже эта совершенно обнищавшая дама жила на юге, кажется в Ростове, и чтобы не умереть с голоду, взяла на себя должность комиссара данного околотка. В качестве комиссара ей пришлось хоронить умиравших всюду на улицах беженцев. И вот, когда она с первым таким покойником явилась к кладбищенскому сторожу, то застала чудовищную сцену. Вся комната сторожа была уже уставлена трупами, и он с ними «пьянствовал», чокался, «дурил». Хоронил же он «отслуживших» голыми, таскал их за одну ногу, в общую яму, куда и сбрасывал кое-как, как корявые бревна.

Пришлось ей однажды и делить два пуда хлеба, найденных в изголовье матери семейства, умиравшей со всеми своими детьми и мужем в каком-то вонючем подвале от сыпного тифа. «Только ценой этой муки для кутьи» и удалось ей убедить соседних баб убрать тело одной женщины, которая ходила за больными, но умерла раньше их. Свежо предание, а уж верится с трудом…

Облачно, но солнце. Первые полдня в удручении, но в 3 часа Макаров по телефону узнает, что паспорта готовы. Кому обязан? Ятманову? Но Добычина утверждает, что и она вчера, встретив в Паласе какого-то чиновника, успела ему напомнить обо мне, и тот уверяет ее, что Мессинг оставил распоряжение не задерживать нам выдачу паспортов. Я ожил, хотя и не вполне.

В Эрмитаже Паатов. Я немного сконфужен. Заглазно мне казалось, что Мордвиновская Мадонна идентична по композиции с «Мадонной» в Лувре, а следовательно, и с той плоховатой копией утраченного Рафаэлевского оригинала, который у Паатова, а вышло, что она лишь отдаленно похожа, да поза младенца совсем другая, весь поворот в другую сторону. Туда же является чета О.Меара показать мне псевдорембрандтовский портрет раввина, как раз покупаемый у них Паатовым. Очень эффектно, бравурно писанное пастиччо с элементом Рибейры и генуэзцев.

Приходил в Эрмитаж Женя. Поражен. В общем же Эрмитаж имеет осиротелый вид. Из Акцентра телефон. Надо приехать подписать присланный из Москвы подлинник договора! Покупаю марки и прихожу. Увы, мое письмо еще не отошло на ускоренную почту, опоздало, господин, вызвавшийся везти его, не доехал и т. д. Пишу новое письмо. Дома наш театральный обер-электротехник Н.П.Бойцов — один из моих любимцев. Он имеет, очевидно, какое-то отношение к финансированию Морозовой студии, ибо пришел узнавать, что я там затеваю, и все подзадоривал не стеснять себя, не считаться с экономией. Тут же влетела «тетя Мотя» и стала при незнакомом человеке (к счастью, он объявился ярым монархистом) говорить всякие глупости. Такие же глупости она могла говорить и в Смольном, что едва ли может способствовать скорой выдаче ей паспорта. Впрочем, рассказала про Устинова. Как бы то ни было, она ко мне с мольбой — за нее заступиться. Словом, опять те же песенки, основанные на моей репутации «большевика». Я ее направил к Добычиной.

Спустился вниз, где сидел Леонтий. Там же сидел Альбер, который, несмотря на слабость ног и бледность, ребячески благороден. Мне ужасно делается грустно от этой его метаморфозы. К счастью, он по-прежнему владеет красками и кистями. Но, боже, какая пачкотня у Серебряковых, как все неаппетитно. Немудрено было Катечке совершенно одной все делать: и стряпать, и мыть. От Эрнста с Бушеном она в ужасе. Они превратились в настоящих паразитов. Ни за что не платят, а лишь отдают в общее пользование крупу и муку академических пайков. Я объясняю этот упадок порядочности исключительно нелепыми фокусами Зины, которая истерзает хоть кого (а особенно человека, в которого она влюблена, как кошка, и которого она совершенно в себе разочаровала). По случаю же свадьбы Черкесовых у нас обедают Женя, Стип, принесший на руках чудного кота Тройницких — «Катаеси». Он уже успел несколько раз нагадить. Мотя в отчаянии.

Женя рассказывал о Москве, про нашумевшие на весь город распри между Трояновским и Виппером по поводу того, что последний продал первому Маньяско, который оказался украденным у антиквара Желтухина, Трояновский вынужден был отдать картину, но Виппер сразу отказался ему выдать обратно деньги. А как раз в это же время, к великому отчаянию Трояновского, сгорела его оранжерея со знаменитым, единственным в мире собранием орхидей. Другая ссора вышла у Трояновского с Остроуховым из-за того же Желтухина, в котором сумасбродный Илья Семенович просто души не чает и не позволяет, чтобы о нем дурно отзывались.

Письмо с отказом от политики Тихона вызывает огромную сенсацию в Москве. Оно было развешено всюду. Г.Чулков, переживающий кризис полной ортодоксальности, находит всем полнейшее а-ля Достоевский оправдание: патриарх-де вполне искренно от себя дошел до этого (мило рыхлому русскому интеллигенту вообще всякое самоотречение). Ходит и такая версия, что Тихона убедили подписать представители Англии и Америки. По другой версии: очень лукавый следователь настрочил это письмо из выхваченных кусков его показаний. Во всяком случае, почти все население на стороне Тихона, и Новой церкви конец (да и большевикам она — не более активная и менее удобная).

После ухода гостей занимался описью отборной папки. Юрий очень заинтересован.

Большой скачок цен за три дня: масло с 6,5 р. вскочило до 9 р. Яйца до 36, дрова с 950 до 1200 р. Червонец все растет, и репутация его крепнет. О нем слышны иной раз глупые пересуды на улице между буржуазными дамами.

На самом деле он, разумеется, падает, ибо отстает от подлинного курса (черной биржи), но вообще его появление есть тот вид девальвации, который более удобен для расчетов. Все же он падает медленнее, нежели бумажные деньги, нежели растут цены на товары.