Дневник. 1918-1924 - Александр Бенуа

Убитый всеми этими, прихожу в Эрмитаж. Застаю Федю и Тасю запершимися в последней («жеромской») комнате XIX века. Нотгафт признался, что также имеет командировку, но скрывает, от какого учреждения. Ему это кто-то оттяпает (сам же он в Смольный и носа не кажет). Все меня поздравляют с отъездом. Тройницкие действительно едут завтра в 2 часа. Я передал Сергею Николаевичу сообщенные мне на днях Циммерманом сведения, что краденые у Балашовых картины оказались у Рябушинского, который их продает. Он считает, что нам нечего в эту неприятную историю вмешиваться лично, но находит, что Циммерман обязан об этом доложить начальству, то есть Ерыкалову.

К обеду Сережа Зарудный. Он поражен важностью Тройницкого. Кто такого съест? Я высказал предположение, что Философов, но сам мало в это верю. Во всяком случае, не скоро. Мы снова ссоримся с Акицей, так как у обоих нервы расшатаны, и вдруг являются Александра Павловна и что еще хуже — Хохлов. В панике я лечу вниз, к Зине, и сижу там полчаса (там паника из-за общего распоряжения снимать всюду буржуйки, на чем же они будут готовить?), но потом мне становится жаль Акицу, и я возвращаюсь. Нуднейшие разговоры, и я вернулся к своей прежней норме. Хохлов молчит как рыба. (Я как раз все утро писал на него «ябеду» в художественную комиссию.) Заявился еще Шапиро, но ему отказали, но зато все же проникли пришедшие прощаться Алеша Павлов (он утверждает, что показанные Платовым картины, якобы привезенные им из Москвы, просто ему поставляет здесь Тюнин), Миклашевский, Стип. После их ухода описываю с Атей первую отборную папку.

Политические новости последних дней: «наши» очень негодуют на политику рабочих в английском парламенте и особенно против соглашения «лакея» Сноудена. Однако самый факт обсуждения возможности введения социалистических реформ колоссально показателен, хотя, разумеется, он имеет скорее значение провокации, которая могла бы через сито фазиса привести и Англию к фашизму. Да и в сознании двух интернационалистов, я думаю, достаточно серьезного понимания, что предпочтительнее союз с капитализмом против общей опасности коммунизма, означавшего экономическую разруху. Еще более значительно и чревато последствиями для России подписание договора, разрешающего вход в Черное море военным судам.

Сережа справедливо характеризует это как небывалое поражение!

Получил из Гадибука 6 миллионов, но часть червонцами, которые, разумеется, исчислялись мне в ущерб. Обещают оставшиеся выплатить в недельный срок.

Письмо от Добужинского (у него ничего не вышло с Художественным театром) и от Аллегри. Бедняга удивляется, что я ему сообщаю об отъезде Орестика! О, проклятая моя рассеянность и нелепость!

Очень облачно, но почти все время солнце. Все в доме раскисли из-за не налаживающейся нашей поездки. Пришлось с завистью присутствовать при отъезде Тройницких. На это и ушел весь день. С 12 часов в Эрмитаже, где весь двор ждал выход монарха из канцелярии. Потом торжествовали, любезно Ухов снял группу при выходе. Значительная часть пошла провожать и на пароход, и хотя пришлось ждать с часу до шести, однако многие остались, расположившись группами на дровах, до самого отплытия. Пришли и А.П.Боткина, и Акица с Черкесовыми и Татаном. Последний дичился, потом привык к компании и обнаглел. В доме напротив пристани происходил все это время обыск и досмотр пассажиров.

Их затем под присмотром чекистов и таможенных чинов быстро гнали на пароход. В одной из последних групп появился и Тройницкий, и я успел снять на ходу (у других господ фильму вынули из аппарата и отобрали). Сенсацию произвели три подводы с вещами пана Смокальского, но от него самого я узнал, что уже свыше сорока мест погружено на судно и что ему удалось вывести всю свою обстановку и все свои драгоценности. Он владелец бывшего магазина «Аквариум». Я же его знаю по сцене Мариинского театра, где он в тяжелые годы и для того чтобы иметь хотя какую-нибудь «бумажку» служил статистом, являл пример усердия и точности. Это он радовал мою душу, каждый раз в «Пиковой даме» являясь точно в положенный момент с тем, чтобы сесть на скамейку Летнего сада, развернуть газету и углубиться в ее чтение. А теперь — свыше «шестидесяти мест»! Забавно было также наблюдать за сценами обыска, разыгравшимися в одном из окон дома, где происходил досмотр. Дамам залезали в волосы, расстегивали блузки и шарили в спине. Но всего пикантнее была заключительная сцена, когда досмотрщик с досмотрщицей остались вдвоем, и он в шутку стал ее обыскивать, залезая в груди и под юбку. Я ждал до 5 часов, но у меня должна быть Добычина, и я полетел домой с тем, чтобы вернуться. Добычина действительно приехала с Рубеном и принесла мне остальные 124 доллара (долг за мой «Версаль»), но когда я полетел обратно на пристань, то уже парохода там не было. Он отошел в четверть седьмого. Погода хорошая, ветер не сильный, и начало путешествия складывается недурно.

Пароход не из особенно крупных, но чистенький и «вообще Европа». Неужели же я не вступлю с той же набережной на подобную же европейскую почву? Добычина очень к сердцу приняла мои затруднения с паспортом. Правда, Мессинга нет сейчас, но она переговорит завтра же с Леоновым. Очень бранила меня за то, что я собираюсь везти с собой книгу Гржебину, ввиду его полной опалы. Пассия Петра Ивановича Нерадовского — Мроз действительно хозяйка. Это очень бедовая и злая дама. Благодаря ей, ее наговорам на свою подругу, которую она приревновала к Нерадовскому, последнюю обвинили в воровстве, и это так на нее подействовало, что она сошла с ума.

После обеда Стип, Альбер, Зина, Бушен и Женя Лансере, которого я уже видел на проводах Тройницкого и который сегодня только приехал. Он сильно исхудал после болезни в Москве, но, в общем, прелестен и мил. Показывал свои чудесные литографии, иллюстрирующие его путешествие в Ангору. По его проекту это должна была быть книга-альбом с его же текстом (вероятно, очень наблюдательным и интересным), но в Госиздате не хватило денег, да и цензура отнеслась к его литографиям не сочувственно. Так, цензор выразил Лазаревскому удивление, что, видно, Лансере — барин, что ему нравятся золотые нашивки на костюмах турок, внизу вычеркнуто слово «благородный», ему поставлено на вид любование старой турецкой исконной культурой. Еще лишнее доказательство, что для этих людей все, что жизнь — враждебно! Теперь Госиздат издает лишь одни большие литографии, но это настоящие шедевры. Выигрывают ли они, однако, от цветности — вопрос спорный.

Рассказывал нам Женя и всякие ужасы о пережитом на юге в дни Деникина и до прихода красных. Особенно поразили рассказы, со слов его, Арцибушевой, которая осталась жить одна в своей деревушке, в глуши, когда уже все соседи были разгромлены и убиты. И вот, кажется, через два дня к ней явились какие-то власти, не то разбойники с обыском. Грабить этим пришельцам помогала самым циничным и благодушным образом ее же прислуга, которая тут же ей выразила свою преданность, когда снова явились белые. Ей удалось отстоять от экзекуции карателей всю деревню, и за это вчерашние ее притеснители, недавние комиссары, с проворством и усердием запрягали ей лошадей и вообще служили изо всех сил. Но когда белые ушли, то ее погнали, но, правда, не без ласки. Из таких ночных обысков особенно страшен был один разбойник, грозивший ей расстрелом за утайку денег; атаман вдруг возгорелся к ней страстью и целый час добивался ее, приставляя дуло револьвера к голой груди, пытаясь разжечь и ее. Наконец она не утерпела и громко крикнула. На крик прибежала мать с двумя огромными догами, и разбойник бросился в окно, очевидно, не рассчитывая в темноте покончить со зверями прежде, чем они его разорвут.