Дневник. 1918-1924 - Александр Бенуа

Жили они в настоящем, заброшенном в стороне ауле, куда их пристроила случайно с ними познакомившаяся в поезде жена «президента», разъезжающая в полуевропейском-полукиргизском одеянии в автомобиле по степи. Постоянно идет и оседание населения, и молодежь, отравленная доктриной, приветствует такой поворот, но наиболее богатые собственники табунов и стад, оставшиеся неуловимыми и для фиска, даже в период террора ушли в недосягаемые дебри, тогда как беднота, оставшись вблизи центров, была разорена в прах и перемерла с голоду. Киргизы в своей покорной мудрости нашли и формулу для этого явления: «Ну что, советская власть ницево, оцень хорошая: у кого было много, стадо мало, у кого было мало — ницево не стало» — и продолжают скитаться в глубинах степей. Много рассказов о полезности и трагичности верблюдов и о том, как они покорны и терпеливы. Их, как малых ребят, таскают за веревку, продетую в ноздри, как они ноют и вопят.

Жили они в настоящей кибитке, питались очень неважно, жара стояла чудовищная при холодных звездных ночах. Ни капли дождя. Иллюзию прохлады дает купание в соленом озере, в котором, несмотря на его семидесятисаженную глубину, нельзя потонуть, так как вода выбрасывает на поверхность. Выходишь оттуда весь осыпанный серебром соленой пыли.

Лавруша рассказывал о спектакле в цирке Дурова. Влетает, ох, при невероятной помпе, выстраивает весь персонал цирка. Сам он в белом с каким-то эполетом. В представлении льстит, но как-то каверзно, и корчит гримасы советской власти. Фокусы зверей и особенно моржей изумительны.

Сегодня в Эрмитаже был П.Шереметев. Ятманов в конце концов все же во всем ему отказал.

Пасмурно, иногда солнце. Глухая тревога последних дней начинает оправдываться. Взял с собой на очередное мытарство Акицу (ее нужно было в Гоголевском приписать), и она отведала заодно прелесть российской бюрократии.

В Акцентр свез пакет с книгами: «Версаль» — экземпляр Гржебина, «Медный всадник» — экземпляр Лели и для чтения в дороге Александр Дюма, Дж. Лондон. Но Андреев оказался болен. После всяких колебаний Я.М.Гессен расхрабрился и вместо него под моим заявлением подписался, но после этого оказалось еще необходимо удостоверить мою подпись (оказывается, тот же Тройницкий это сделал не на всех четырех экземплярах), скрепить эту подпись печатью учреждения (это будет сделано в Эрмитаже) и после этого отправить пакет, зашитым в холст, на почтамт, где только и будет таможенный и цензурный просмотр. При этом Школьник меня еще пугает, что моих двух работ там не пропустят, ибо существующий запрет вывоза художественных изданий, права коих монополизировал Госиздат, — безусловен.

Тройницкий вчера лишь после настойчивого его требования вновь разрешил, я еще раз сам при этом говорил: мы поступаем против закона. Заодно пошел к Ятманову (у него происходило заседание идиотской экскурсионной комиссии, в котором участвуют чертовские бабы — общественные фребелянки — тов. Краснуха и т. п.) Не постигаю, как Тройницкий серьезно может с этим сбродом что-то обсуждать. Он ухмыляется и уверяет, что спасает трубка. Спросить, законно ли обещание самого Ятманова. Он немедленно вышел и с «величественной любезностью» что-то стал мямлить, намекая на то, что дела мои плохи: «Вот Сергей Николаевич вздумал завязать в Москве связи, и у него все гладко, а вот вы не сделали — хе-хе, то есть не пожелали хе-хе… Но все же еще можно все поправить!» — «Как, а разве нужно что-то поправлять?» — «Да, как это сказать: хм-хм — надо, но это ничего, это мы сделаем, мы пошлем в Москву телеграмму!» — «Но в чем же дело?» — начинаю я волноваться, наполняясь внутри крайним бешенством. «Этого я вам не могу сказать, но человек из ГПУ, с которым я говорил, указал определенно, хе-хе-хе!» Молас, которому я уже без церемонии излил свое негодование, принялся успокаивать. Оказывается, дело не во мне, а в моей супруге. Ее приняли за Марию Александровну (а хотя бы и приняли, чем плоха моя бедная родственница?), и вот Григорий Степанович и намекал на это обстоятельство. Но эрмитажники уже депешу послали: «Просим не затруднять формальностей при выдаче паспорта Александру Н. Бенуа и его супруге», — и я уже дал для нее деньги, которые на следующий день мне были возвращены с нарочным, так как во всем Акцентре не оказалось 250 лимонов. Но что же, авось еще срочно последует разрешение (в Смольный мы сегодня уже не запрашивали), но можно и не запрашивать. Таков все же итог… Что же касается до моих работ, то с ними обстоит еще хуже!..

Пошли мы с Акицей с новой бумажкой, подписанной Б. Красиным, к товарищу Ярмолову. Ждем-пождем. И что же — пренебрежительным жестом он мне ее возвращает и заявляет: «Не по адресу!» — «Как так?» — «А так и не по адресу. Здесь стоит таможенный управляющий, а я представляю таможенный округ. Это направлено в центральное учреждение, и оттуда вы и получите разрешение». Я еще попробовал спорить, но гордый полячишко остался при своем. Пришлось возвращаться в Акцентр, где я написал длинное письмо Скородумовой (она уехала еще в понедельник), и срочно вызвал Кристи с мольбой это дело устроить и с приложением всех моих бумаг: копии договора, списка вещей и т. д. Это пошлют завтра (сегодня уже было поздно) с ускоренной почтой. Любезный Я.М.Гессен со своей стороны приписал еще несколько слов и обнадеживает, что к будущему четвергу уже все желаемое будет здесь! Ну а не будет, а у меня будет паспорт, я уеду без вещей, но уже с сильно уменьшенным желанием вернуться в это болото. Тут же сидел профессор Адрианов (вот подпольная рожа из Достоевского), который рассказывал, что сейчас вообще полный застой в выдаче паспортов — со слов каких-то знающих людей (позднее я узнал, что тот рассказ уже был опубликован в газетах третьего дня). Это происходит из-за новой бестактности Гессена, который напечатал в «Руле» ряд писем какой-то дамы, разоблачающей порядок в Красной армии, и, мало того, который приглашает всех приезжающих сообщать ему все им известные сведения о том же предмете. По этому поводу между «Рулем» и «Днями» Прокоповичей завязалась полемика, и «Дни» прямо обвиняют Гессена в неблаговидном, недостойном русского гражданина поступке, в шпионаже в русской армии, ибо-де Красная армия — есть как-никак армия, охраняющая русскую территорию, и т. д.

Убитый всеми этими, прихожу в Эрмитаж. Застаю Федю и Тасю запершимися в последней («жеромской») комнате XIX века. Нотгафт признался, что также имеет командировку, но скрывает, от какого учреждения. Ему это кто-то оттяпает (сам же он в Смольный и носа не кажет). Все меня поздравляют с отъездом. Тройницкие действительно едут завтра в 2 часа. Я передал Сергею Николаевичу сообщенные мне на днях Циммерманом сведения, что краденые у Балашовых картины оказались у Рябушинского, который их продает. Он считает, что нам нечего в эту неприятную историю вмешиваться лично, но находит, что Циммерман обязан об этом доложить начальству, то есть Ерыкалову.