Дневник. 1918-1924 - Александр Бенуа

С Акицей и Юриком к 2 часам на похороны. Простились с Володей (так, еще жив отец Карл Иванович), покоящимся в гробу (очень ясный и свежий вид после того, что из трупа выпустили воду). Последнее время он больше пребывал в беспамятстве. Умер совсем тихо. Выпив молока, сказал: «Ну, теперь мне совсем хорошо». Пастор произнес слово и трафарет лютеранской надгробной речи с ее постоянными ударением и задержкой, показалось особенно напыщенной пустыми словами благодаря «русскому языку». Но покойник любил как раз этот стиль. В своей бесконечной сердечности, с наивной доверчивостью он наделял и самые избитые трюизмы новым свежим содержанием (нечто подобное составляют и одну из главнейших прелестей моей Акицы). Сам он на семейных обедах и торжествах любил говорить несколько напыщенно по форме, но совершенно искренне по подбору слов, и очень оценивал подобные же выступления других, хотя бы и самые банальные.

Вообще Володя был чудесный человек, и, может быть, я бы дружил с ним и в последнее время, если бы не его родня по жене — очень почтенная, но чересчур мелкотривиальная, типично чиновничья («до надворного советника и не выше»). Впрочем, своим дочерям он вздумал передать нечто особенное и более Киндовое, нежели Кузьминское. Все они по матери имеют что-то иностранное — известную деликатность, выгодно их отличающую от матери, добрейшей женщины и прекрасной его подруги жизни. Но из всего вид еще более вульгарный…

Прощание с телом вышло раздирающим. Насилу вдову оттянули от гроба, за который она цеплялась. Духа никакого.

Только чудесно пахло жасмином. Путь за гробом (все было скромно, но комильфотно, не то что похороны Густа Вальдштейна) по великолепной погоде показался не особенно утомительным. Везли его случайно мимо всевозможных мест, в которых он рос, в которых прошло наше детство. Встреча и общение с родственниками оказались менее тягостными, чем я ожидал. Только семейный и примиряющий дух Володи веял над нами. Даже Соня не пустила ни одной шпильки по адресу «богатых, забывающих бедных». Я беседовал с очень приятной дочерью Коли Кузьминского, скончавшегося месяца два назад (его жена, урожденная Тюнтина, скончалась за насколько дней), и с дочерью Володи Маней, у которой очаровательная маленькая, необычайно шустрая и живая дочка, похожая на Акицу. Ее муж — приятный человек с глубокими темными глазами, офицер Красной армии, одно время случайно находившийся в непосредственной близости Троцкого, с восторгом отзывается о нем как о гениальном военачальнике. Мечтает дать дочери образцовое воспитание.

Самое замечательное, что место для погребения нашли на Смоленском кладбище бок о бок с гробом Карла Ивановича. На самом Киндовом месте больше нет места, так как похоронена масса братьев и сестер Володи, умерших в младенчестве. Поистине в этом какая-то мистерия! В компании хоронивших не нашлось никого, кто бы пожелал перед отпусканием гроба сказать слово, но какая-то бродившая среди могил немецкая старая дама вызвалась сама это сделать и прочла «Отче Наш». Когда фоб был опущен, могила засыпана и уставлены цветы в горшках, привезенных на дрогах вместе с гробом, то наступила détente[29]. Никто не хотел уходить, все расселись кто куда попало, и началась беседа, скорее пение, причем даже слышался изредка смех. Два внука Володи (старшая Манина дочка, только что у гроба горько плакавшая, зараженная старшими, совсем разрыдалась), шмыгая между могил, бегали по дорожкам. Пронизанная солнцем листва, мягкий ветерок, аромат трав и цветов, а главное — ощущение реальной близости ушедшего давало всему необычайно мирное и ясное настроение; наконец пришлось разойтись.

К сожалению, остальная часть дня была испорчена обилием гостей (это при моей усталости), один за другим: Верейский, Альбер с Аликом (остались обедать, к огорчению убивающейся в работе Моти), Александра Павловна, Морозов, Тася, Нотгафт, Тройницкие. Последние принесли известие от Скородумовой, что бумаги от Кристи уже пришли (очевидно, он сам догадался хлопотать) и я могу получить их завтра. Пожалуй, еще покатим в четверг! Ох, скорее бы выйти из этой нерешительности! Со всей компанией ходили наверх смотреть последние диорамы дяди Берты (для Географического музея), потом все вниз, где праздновалось рождение сестры Катюши (ей 73 года!). Оказавшиеся там Бразы принялись снова отплясывать уан-степ и фокстрот. Таточка станцевала свою полечку. Господи, как каждый раз в этих случаях нервничает Зина, как вся ходуном ходит от взбудораженного самолюбия, как из того же самолюбия «образумливает» дочку, «идя навстречу критике» и мучительно, и опасаясь! Акица ушла раньше других. Она очень печальна из-за смерти брата. Зачитывается Тэном. Поражена сходством с нашими обстоятельствами и вообще просвещается. Но тут же впадает в свои за эти годы приобретенные и уже укоренившиеся абсурдные обобщения, в смысле какого-то огульного презрения к пролетарию, к «хаму» и т. д. Иногда она развивает эти мысли при Моте, и тогда мне становится ужасно стыдно за свою чудную и жалко бедной женщины, которая, должно быть, оскорблена за «своих».

Забыл занести в дневник вчера: Фролов рассказывал о чудовищных взрывах в Кронштадте, которыми они «любовались» из Бобыльска, несмотря на то, что подоспевшая береговая полиция тотчас же погнала всех обитателей по домам. Взлетали целые куски форта. В газетах признают, что взорвался Павловский форт, куда были сложены отслужившие, негодные мины. Говорят, масса жертв.

Ясно, потом облачно и прохладно. Кончаю последнюю раскраску «Бассейна». А как вдруг теперь мой кондитер и эротоман передумает и вообще ничего не возьмет?

С 11 до 2-х — в складах бывшей экспертной комиссии, когда-то основанной великим писателем № 2 земли русской.

Ныне этот склад как-то иначе именуется и попал в ведение Наркомпроса, что привело к подтверждению прав музеев делать из этого погребенного в складе имущества выборку вещей достойных и что может сохранить за Россией (а может быть, и за прежним владельцем) ряд первоклассных вещей. К сожалению, во время невыясненного положения многое успело уйти с аукционов (в том числе ряд этюдов Бакста и его портрет Андре Роллетти) и даже попало за границу, где продано, не покрывая даже расходов на перевоз и устройство выставки и содержание переездов. Да и сейчас лица, возглавляющие это учреждение (я ни одного не знаю, да и в старом составе я знал только Дидерихса, Савостина и Молчанова), стараются оттянуть сколько возможно все, что только имеет шансы быть проданным, будучи, вероятно, в этом (по признаку самоснабжения) заинтересованы. Многое, может быть, и сейчас припрятано. Леон Фредерик пропал бесследно. Зато сегодня я развил чрезвычайно бешеную энергию, заставил со своей стороны рыться и Эрнста, и Келлера, и А.П.Циммермана. Мы нашли в полутемных, сплошных пыльных, воняющих сыростью помещениях немало прекрасного, и среди этого всего — мне знакомая картина Д.И.Толстого, оба Токе, Доу, Боровиковского и т. д. Удалось закрепить за Русским музеем и последние остатки Бакстовых этюдов, и среди них хороший пастельный портрет Мариночки Гриценко, который уже стоит без стекла. Но что, но где Леон Фредерик?!