Дневник. 1918-1924 - Александр Бенуа

Только сегодня узнали о смерти Володи, случившейся вчера в Крестовоздвиженской больнице. Водянка все же задушила. Мой лучший друг отрочества, компаньон всех шалостей и выдуманных затей, начиная от неосуществившегося, но столь подробно обсуждавшегося путешествия на лодке по всем водным системам до самой Астрахани и кончая грандиозной постановкой «Дочери Фараона» в моем кукольном театре. Этой дружбой, в сущности, я обязан и своим сближением с Акицей. Наш первый период романа протекал одновременно с его романом с подругой Акицы — Лизой… И вот странно: сейчас не чувствую никакого огорчения. Ходят слухи, что его доконала дочь Варя, ушедшая из дома, бросив своего полуслепого (от войны) мужа и маленькую девочку с тем, чтобы последовать за своим любовником — жестоким коммунистом. Завтра похороны. Не очень приятная перспектива такого смотра родственников. Иначе говоря, людей, якобы тебя близко знающих, недоброжелательных и, в сущности, совершенно чуждых.

Раскраска «Бассейна Бахуса». Весь день потерял в Акцентре. Пошел просить Скородумова о том, чтобы он поговорил по телефону с Кристи о моем таможенном недоразумении. Еще вчера Кристи прислал выписку из добавочного постановления Совнаркома (или ВЦИКа, или чего-нибудь другого Верховного), согласно которому художнику не надо платить пошлину за свои произведения. Кристи ее прислал, считая, что тем самым я уже освобождаюсь от пошлин. Однако, по-моему, в этом же постановлении три слова меняют суть дела: «едущие по командировкам комитета последнего». И вот я хотел, чтобы были получены еще разъяснения, и предпринять необходимые соответствующие шаги.

Бывающий по средам и субботам в Акцентре представитель таможни любезный товарищу Богушевский подтвердил, что я освобожден, и мне тут же приготовил какую-то бумажку, изложив в ней мой список (еще один экземпляр здесь оставил), наклеил на 69 коп. марок, и я, ликующий, полетел в таможенный округ на Михайловой улице к товарищу Ярмоловскому за визой. Возможность отплытия сразу придвинулась: я еще поеду с Тройницким в будущий четверг. И вдруг горькое разочарование. Надменный поляк товарищ Ярмоловский, когда дело, после ряда польских оптантов, у которых были бесконечные списки вывозимых ими вещей, дошло до меня, только взглянув на бумагу, презрительно ее отверг: «Это в Москву, это не сюда». Я попробовал было сослаться на авторитет товарища Богушевского, но это только его раздражило: «Вы русский гражданин или вы оптант?» — «Я русский гражданин». — «В таком случае мы здесь ничего не можем сделать, это подлежит ведению Москвы». Пришлось вернуться в Акцентр, но тут в течение 1,5 часа началась потеха. Товарищ Богушевский, не пожелав согласиться с товарищем Ярмоловским, решил познакомиться с точным текстом присланной Кристи бумажкой. И вот сколько ее ни искали, как друг другу ни объясняли и ни грозили, как ни рылись даже в ящиках уехавшего на дачу Миклашевского, бумажку все же не нашли. Дело дошло до общей ссоры и до скандала. Вспоминаю, что копия с этой выписки была вчера послана в Эрмитаж. По телефону прошу Суслова ее найти и мне прочесть, но и копия не находится, ее-де унес к себе А.Н.Макаров, ушедший вместе с директором в обход по Зимнему дворцу. Проходит еще три четверти часа в поисках Макарова. Я, наконец, ухожу и только позднее узнаю, что бумажка нашлась у Тройницкого, но уже слишком поздно, и Богушевский ее не дождался. Нет, в четверг не уехать! Теперь вся надежда на то, что Скородумов завтра переговорит с Кристи по телефону и авось он в понедельник выправит мне командировку. По-видимому, и во вторник я ее не получу… Но что за извод нервов для того, чтобы провезти свои собственные вещи! Вот когда чувствуешь себя государственным крепостным…

На заседание (с А.Н.Боткиной, посвященное изданию собрания Сергея Сергеевича) я не в состоянии идти, и с Бушеном на двух трамваях отправляюсь домой. У Тони смущенный вид, и она мне рассказывает о том, что происходило с ней на Гороховой. К ночи разразился страшный скандал во дворе. Подвыпивший Руф решил провести фронтальную атаку и отказался впустить в дом Тониного «настоящего мужа»… Который? Одно время был председателем в пресловутом правлении «Точной механики». Так и не впустил.

Крик стоял на весь дом: «Я не позволю устроить бордель из нашего дома!» — орал Руф. Также и ее полюбовник, которого не сразу удалось спровадить за ворота; осыпали его ужасными ругательствами, грозили судом и расстрелом, разоблачениями какой-то странной вещи в отношении вывоза мебели правления и т. д. В качестве «военной связи» каталась взад и вперед по лестницам жена дворника Дуня, державшая всех в курсе последних новостей.

Приходил Тубянский, но я его не в силах был принять из-за своих нервов. К чаю Эрнст и Миклашевский. Последний мечтает удрать за границу, где у него в Белграде родной отец. Но как ему, военнообязанному, убыть? По уходе гостей составлял опись отборной папки.

В Акцентре встретил сегодня Павлика Шереметева. Несчастный ходит туда, чтобы выклянчить свои этюдики, застрявшие во дворце на Фонтанке, и какой-то сундук с бельем и с «тертым смокингом». Но Етманов, как Павлик его назвал, был до сих пор непреклонен: «Это теперь все государственное», — и никаких. Наконец сегодня Момону удалось ублажить нашего генерала (он ему импонирует своим элегантным подхалимством царедворца и подлинной деловитостью), и милостиво Етманов разрешил этюды. Но более ни за что, тут-де замешано ГПУ. И Брюс, и Бенуа, и Деникин, и Шереметев благородный! Стоптанные сапоги, старенький костюмчик и главное — тон. И уже непременно по-русски нужно еще оправдывать своего утеснителя: «Он-де, по-моему, прав, я-де его понимаю!» А тут же П.Д. очень обеспокоен, как бы получить золотые ключи от Риги, с большим трудом добытые Тройницким из Госхрана, в Шереметевский дворец, а также все лучшее из дома АД.Шереметева. Живут они в Москве друг на дружке, ужасно тесно, но массу хороших вещей им удалось сохранить за собой. Сам он больше живет в Остафьево, где у него масса прекрасного. Да еще сильно похож на государя, и даже брови стали расти такими же пучками, как у Николая II.

Чудный день. Кончаю «Пирамиду под снегом» и начинаю «Вечер у философов». Конверт с адресом рукой Валечки, а внутри — одни лишь вырезки газет, рассказывающие о каком-то грандиозном празднестве с балетом, устроенном Дягилевым в Версале. Почему-то меня это очень огорчило. Вторжение в мою атмосферу. Да и в отсутствии препроводимого письма усматриваю в Валечке удавшееся желание уколоть. Да и наверное испортил то, что я мог бы сделать действительно хорошо. Зачем не подождали меня? Но еще более злит тон самих заметок — так и пахнут Парижем, эстетической пошлятиной из «Комеди» (одно название!), «Фигаро», «Эхо Парижа». Я это ужасно перерос. Впрочем, я никогда не мог и прежде без омерзения читать и слушать, а теперь это будет уже прямо тошнотворно!