Дневник. 1918-1924 - Александр Бенуа

Вечером обед у Кесслера в обществе старухи Хвостовой (приятной подруги г-жи Кесслер), Баронен (дама), какого-то приятного женомана, взбухшего доктора, у которого голос удавленника и вся «морда» в шрамах (от студенческих дуэлей), и дочерей консула. Раки, котлета со всем гарниром и «сливочное» (из молока) мороженое. Масса крюшона. Старуха Хвостова — дама в черном, с огромными черными четками вокруг шеи, понравилась Акице. Я же склонен видеть даже в ней шпионку. Уж больно тихоструйно говорит, уж больно почтенна (как ее выпустили и снова впустили? Сын ее служит в банке Татищева в Берлине). Обе дамы приехали только сегодня на «Шлезвиге», которым они не нахвалятся. В течение плавания молодой Баронен пришлось сидеть за столом с коммунистами, которые ее усерднейше обрабатывали, и она «должна признаться даже в оригинальности их».

В Кронштадте пароход был встречен криками и песнями. Здесь же они провели (их продержали на борту) бессонную ночь, а затем полдня, так как шел подробный досмотр вещей, так как явившиеся на пароход власти все время на палубе пировали, орали и гремели. Вообще фрау Баронен в легкой панике. Профессор Зейберт — душа общества, показывал фокусы со стоящей палкой, которая не падает, и играл с дочкой Кесслера ноктюрн.

Папа Кесслер сообщил интересные данные о здешнем чудовищном вздорожании. Хлеб и особенно сахар превысил заграничные цены во много раз. Меня напугала г-жа Хвостова, рассказавшая о количестве русских эмигрантов в Берлине. Она этим думала меня осчастливить.

Пришлось Кесслеров и баронессу приглашать обедать в понедельник. Это долг за всю их любезность. Но что скажет убитая количеством работ Мотя?

Говорят, в «Московских известиях» на днях было сообщение о помиловании бывшего князя С.А.Ухтомского, приговоренного к высшей мере наказания…

Изумительный паек дали сегодня в КУБУ: вместо сахара — обещание, что выдадут через две недели муку, а кроме того, затхлой крупы и горького масла. Это на весь месяц. Немудрено, что люди вроде Сережи, у которых все ресурсы сводятся к этому пайку, снова заголодали! Но каково хозяйство! Какова правильная доктрина, и ведь есть же болваны (даже среди этих голодных и именно среди них), которые продолжают в нее верить! А многие отныне будут ставить в актив коммунизму большевистские всякие улучшения в быту, в финансах и т. д., которые будут совершаться благодаря тому или иному отказу наших доктринеров от своей доктрины в угоду жизненным условиям.

Весь день ветер и дождь. Я промочил ноги (хожу без калош). Акицу в Акцентр за бумагами не пустил. Утром докончил черновик огромного письма в Большой драматический театр. Днем в Эрмитаже. Часть скульптур из Елисеева дома поставил в отделение XIX века. Бурдель ужасен, Роден очень напоминает формы для мороженого, но, разумеется, мне бы не следовало об этом говорить в присутствии Ж.А.Мацулевич, Паппе, Нотгафта, так как малые сии с удовольствием подхватили едкое «поношение великих мира сего», не имея в себе того корректива справедливости и той гибкости оценки, которая позволяет при всей жестокости критики все же отдавать должное прекрасному.

А прекрасного и в этих (действительно упадочных, а может быть, совсем Роденом не пройденных) вещах все же много. Чувствуются изгибы пластики, тела, жесты неподражаемы. Жарновский выпалил какую-то мне дерзость, за что ему жестоко попало.

В передней меня снова ловит г. X., приходивший месяца четыре назад с просьбой дать ему совет по изданию путеводителя для курортов. Я его направил к А.П.Остроумовой, но она отказалась, тогда он достал какого-то жиденка Левинсона, делающего пошлые «графики» во вкусе архитектурных скетчей в «Студио», и притащил эти скетчи, как и самого автора. Ну что мне с таким подлецом делать и что им от меня нужно? Возможно, и он хотел получить мое «имя»? Какой кошмар! Всесторонне собранный, я. по обыкновению в таких случаях, стал немного гримасничать, превозносить фотографии прейскурантов американцев. А разве на самом деле я первый, если бы мне понадобилось ехать в какой-нибудь Карлсбад, не предпочту купить добротный, снабженный сухим, но дельным указателем и точными снимками «бедеккер»? И не адекватен ли хороший вкус в каждом деле внутреннему содержанию?

Сережа приноравливается ко мне. Я его буксирую до дома, но тут заваливаюсь спать к себе в кабинет, тогда как он, получив от «кумы» чаю, сливочного масла и хлеб, а от меня томик Ретифа де Бретона, устраивается в комнате Юрия. Увы, утомленный ли его присутствием или вообще повышенной вследствие ожидаемого отъезда нервозности, но за обедом происходит глупейшая ссора между мной и Кокой (он здесь гостит третий день) из-за того, что последний говорит о нашем путешествии как о совершившемся факте, что во мне вызывает страх перед «сглазом» (не могу же я очиститься от психологичных навыков всех моих предков), и я резко его останавливаю. Это вызывает в Акице оскорбление как ее материнских чувств, так и обязанности (от которой я ее так и не отучил, несмотря на усилия целой жизни), — горячие протесты и возмущения. Кока, обиженный, перестает кушать суп. Я выхожу взволнованный в свой кабинет, он уходит к себе, и после этого еще полчаса слышу, как Акица продолжает негодовать на меня, не понимая, что она и есть главный виновник (ну, я был, кроме того, разражен на всех из-за новых приказов о мобилизации, впрочем, как будто приказ не касается наших юнцов, так как их защищает Академия художеств. Вообще эту мобилизацию все считают простой проверкой без военных целей), что маньячкам нечего перечить. Бас Сережи ее успокаивает, и по его благодушному тону я понимаю, что он блефует. Ему только дай такие мотивы для умных разъяснений и мудрых умиротворений.

К чаю Лаврентьев и Марианна. Последняя не может рта открыть, как он в грубой форме на нее цыкает. Подробно рассказывает сюжеты «Былой невесты» Метерлинка. Татан влюбляется с Марианну (у него вообще определенная склонность к женскому обществу, и в частности к хорошеньким), и она его в шутку учит «курить» (из свернутого лоскутка бумаги). Подошли еще Альбер, Любаша с кошкой на руках, Верейский, Бразы, брат Миша с внуком и с Амелией. Последние принесли целый ворох Кикиных брусничных котят, чтобы мы их взяли. Кое-как под настойчивым влиянием и убеждением Лолы мы соглашаемся. Кроме того, кружевные рубашки и другие глупости (а я-то все заботился о легкости наших чемоданов). Лола тоже навязывает Акице какие-то простыни и скатерти для своих мальчиков. Вообще и в самом деле «нас слишком любят». И стакан сахару идет, несут чаю, булок. И все с вопросом: «Когда мы едем, не останемся ли за границей навсегда и т. д.» Безумно раздражает!