Дневник. 1918-1924 - Александр Бенуа

Карлуша нагадил на Татанову кровать. Общее возмущение. Придется его отдать Стипу. По сведениям Лавруши, А.Толстой привез всю свою семью. Лаврентьев его, несмотря на хулиганство, любит.

Пасмурно. Выспался с вечера — последствие величайшей ссоры — в своем кабинете, после этого боролся до 5 часов. Мотя истомлена гостями, еле держится на ногах. У нас с Атей беспокойство, как бы ее не замучили Черкесовы. Атя так изничтожает всех своей сухостью, и обе при большой своей фанаберии. Хорошо бы ей поехать недели на четыре на дачу (да вот на Сиверской ничего не нашлось), чтобы и Татану быть больше на воздухе. Рассеявшись новыми впечатлениями, скорее бросит тосковать по «бабе», да чтоб Моте здесь немного отойти. Хоть Акица ей и дает за каждое участие известную прибавку, хоть и берет часто на помощь Татьяну, однако все же она совершенно измоталась.

Утром позволил себе побаловаться и расклеивал по пустым страницам альбома Розенберга всякую всячину, гармонирующую с тем, что уже там есть. В Акцентре сразу получил любезное письмо от О.Н.Скородумовой: новые разрешительные бумаги из Москвы на вывоз моих вещей, однако странно: не говорится об устройстве выставки и о Пом-голоде, а лишь о том, что мне разрешается вывезти картины согласно разрешению Акад. центра Наркомпроса от 12 июля за № 4941 без оплаты пошлины на основании постановления Совета Народных Комиссаров от 9 июля 1923 г. Но, впрочем, последнее постановление, кажется, и есть то дополнение об особом комитете. Зашел еще к т. Ярмоловскому, но он сказал, что данного «разрешения» достаточно для таможни.

В Эрмитаже приходится водить фрау Кесслер и ее приятную, но не умную и не культурную подругу. После чего их сплавил и начал болтать с Моласом (с хорошим показом фотографий и очень элегантной Ники на площади св. Марка, окруженной голубями), как явилась герцогиня Лейхтенбергская с австрийским генеральным консулом Кейлем, который обнаружил чрезвычайный интерес к древним бронзам и особенно к их патинам. Его я сдал на руки Ернштедта и Крюгера, а ей пришлось показать «ее» миниатюры, то есть те, которые поступали к нам в составе вещей князя Кочубея. Она констатировала наличность всего, кроме одного двойного портрета короля Баварского и его супруги. Оказывается, она все время следила за этой коллекцией, когда она попала в руки «комиссии Горького», но все же, вероятно, там эти вещи и стащили. Сейчас, по совету Ерыкалова, к которому ее направил Ятманов, она обратилась за помощью к прокурору (причем указала Ерыкалову на Липгардта и на меня как на тех, кого она знает с детства!) и теперь будет добиваться судом получения своих вещей, в том числе и шпаги с миниатюрой Евг. Богарне на том основании, что она бежала и что эти вещи никогда не были бесхозны.

Но память у нее на вещи поразительная. Я затрудняюсь, как к ней обращаться: «Дарья Евгеньевна» — видимо, ужасно ее оскорбит. После этого еще час вожусь в Зимнем дворце. Степан крайне встревожен сообщением Кверфельдта, что Ятманов распорядился передать библиотеку и все рисунки — Академии художеств. Вот уже и сказывается отсутствие Тройницкого. Другая угроза появляется в лице нового сокращения (на 25 %) штатов. Наконец, неприятно и то, что к Суслову явился чекист и потребовал списки всего личного состава, которые он целый час просматривал.

Дома Леонтий и Маша сидели около часа. В восторге от карточки сына Нади, очень теперь смахивающего на нашего Татана.

К обеду Добычина с Петром и Рубеном и с целым пакетом сладостей — плоды дружбы с г-ном Гецем. Обед был вкусный, беседа довольно уютная. После обеда подошел еще Милашевский (кажется, он уже в третий раз приходит прощаться) с акварельной головой в подарок. Эрнст, Женя и Зина. Я показывал свою папку семейной хроники и адски устал. Читаю Доше — записки кампании 1792 года.

Чудный, солнечный день. Но с утра он нам испорчен тревогой: ночью был обыск у Руфа, продолжавшийся с 11 ч. до 5 ч., и он сам арестован. Несомненно, это последствие доноса его домашних неприятелей — любовницы Тони и Марьи Максимовны. Нас это ужасно огорчает, ибо в сумбуре нынешних условий «домовой» жизни и квартирных отношений, в которых мы сами ровно ничего не смыслим, в нем мы и все порядочные квартиранты всегда встречали самое благожелательное отношение. Об его делах мы не имеем никакого представления, но, возможно, что слухи, исходящие, правда, от тех же его недругов, о всяких его спекуляциях и более или менее сомнительных операциях, до некоторой степени и справедливы. Особенно зудят вокруг устроенной им в доме красильной, в которой перекрашивают в черный цвет старое якобы негодное сукно. Полосы этого сукна мы на днях видели сушащимися на дворе. Как бы эта история не отозвалась на нашем отъезде! Я в большой тревоге. Акица в особенной тревоге.

Позже явилось некоторое успокоение. Причины его очень своеобразного характера для психологии нашего времени: оказывается, Руф арестован не один и, очевидно, не по доносу домашних, а в компании с двадцатью другими членами церковного совета Николы Морского. И арестованы они за то, что всячески противились водворению у нас в Соборе Новой церкви, а когда вышло послание Тихона, то они принуждали этих втируш ехать в Москву с покаянием. Те на них и донесли в Чеку. Авось обойдется. Плохо лишь то, что при обыске у Руфа найдено три письма, которые он писал Анне Игнатьевне из Порхова и в которых он ругательски ругал советскую власть. А еще хуже того дурацкие разговоры, которые он вел с завсегдатаями, заседая часами в портерной. Возможно, что он их вел и с нашим угловым милиционером, с которым он как будто свел (на территории пивной?) дружбу. Но нужно надеяться на то, что он сумеет вывернуться. Вместо него сейчас нами правит Юргенс, бывший офицер, говорят, не менее ловкий человек, нежели Руф. Но к Руфу мы привыкли, а этого пока не знаем. Я даже в лицо его не помню.

Утром пишу письмо в Большой драматический театр и начинаю вчерне «завещание», весьма своеобразное по форме и юридически никуда не годное.

Днем с Акицей в Эрмитаже. Она в полном упоении от содеянного, не хотела уходить. Снова пришлось учить уму-разуму Жарновского в смысле уяснения «гениальных» мастеров середины XIX века и Жерома.

Ходил еще по Эрмитажу жуткий тип — живописец, коммунист Федотченко, хваставшийся Стипу, которому он был почему-то поручен Ильиным, что с него именно и начинается поворотный пункт в истории искусства, что он написал гениальные картины, среди которых «Утверждение коммунизма», что в его картине, написанной им во Франции, где он учился живописи у М.Дени, скульптуре от Бурделя (бывшего без ума от него) и архитектуре у кого-то, что все его картины до последней распроданы и т. д. С виду сущий разбойник. Смесь Ятманова с Назаренко. То говорит, что из Харькова, то из Войска Донского. При осмотре Эрмитажа «хозяйским оком» заприметил кое-какие дефекты в сохранности картин и, между прочим, пузырение портрета Перуджино (посмотрел бы он на бесчисленные дыры, царапины и побеление лака, которые получились из-за революционных разрух, на всех тех картинах, которые у нас в Зимнем, в запасе!).