Дневник. 1918-1924 - Александр Бенуа

Вы сейчас приступаете к работе над Лабишем — антиподом Плавта. Вы все знаете, как много значили в истории человеческой мысли ее титаны — Аристофан, Мольер, Гольдони и Гоголь… И вот Лабиш был наделен сложной радостью, он видел смешное в жизни, радовался смешному и заражал ею своих ближних. Сам он был удивлен, когда его избрали в Академию, вдохновлялся своей способностью разыгрывать это в лицах. Вот уж у кого не найти и намека на пошлость. Вкус Лабиша безупречен и по-своему возвышен. Его комедии хочется преложить в качестве науки филистерам, скучным и бездарным педантам, с ученым видом рецензирующим и рассуждающим о низкопробных постановках. Увы, особенно много подобных породило наше время — время повальных теоретизирований, доктринеров, время «исканий» во что бы то ни стало среди переоценки ценностей на радость и утешение всякой смердяковшине! Да, вкус Лабиша безупречен. И лучшее доказательство тому, что как-то странно об этом говорить, как и о вкусе Буше, Мольера или Гоголя.

Когда мне бывает очень тоскливо на душе от зрения человеческого уродства, я беру томчик сочинения этого благодушного мудреца, который, подобно Гераклиту, всему смеялся, и в один миг вхожу в какой-то особый мир, в котором наш мир отражается со всем тем, что в нем есть мило потешного и из чего слит гений Лабиша (на этот-то подвиг требуется именно сила воли!), исключая всякую мерзость, всякую гнусность и следы пошлости. Мы видим себя в особом преображении, обличающем все наши слабости для того, чтобы нам надо было приходить в отчаяние от своего уродства. Мы на Лабише учимся быть снисходительными к недостаткам человеческой природы и человеческого общества, а еще вопрос: не есть ли лучшее настоящее средство проницательного смягчения — доброта и сердечность нравов?

Итак, дорогие товарищи, будем работать над Лабишем с сознанием того, что мы делаем высокое и благородное дело, как то, которое мы выполняли, ставя Шиллера и Шекспира. Такая постановка — не компромисс, за который могут краснеть только грубые натуры, а настоящая оздоровительная и полезная деятельность для нас и для общества. Обнимаю всех вас и остаюсь душевно с вами».

Где-то облачно, тепло, иногда солнце, днем дождь. «Советский церковный праздник», но не все церкви его празднуют, да и в публике недоумение, уж не Интернационал ли какой? Календарь не прививается. Как бы то ни было, день неприсутственный, и я использовал его, чтобы съездить после многих лет на католическое кладбище, попрощаться с могилами папочки, мамочки и брата Иши. От Финляндского вокзала шел пешком, все время предаваясь воспоминаниям о тех днях, когда я здесь шагал или ехал на пролетке Эдвардсов, гордый тем, что меня везет «собственная лошадь». Интересна и церковь Тихвинской Богоматери (XVIII век), получившая уродливую пристройку и не менее уродливую колокольню. Деревья богадельни Тименкова и Фролова (два имени, запавшие мне с детства) так запущены, что теперь и не увидишь бродящих под ними старушек в чепцах. Арсенал не дымит и лишился пушек, лежавших грудами вокруг на траве. Зато по-прежнему улица упирается в две избушки в русском стиле (служба набережной) и рядом стоят, но, кажется, не работают бани. Совсем изменилась дорога, заворачивающая на кладбище. Все заросло, какие-то воздвиглись строения, протянулся целый проспект, пролегла какая-то железная дорога. От прежнего приволья и радости нет и следа. Церковь стоит обгорелая, лишенная крыши, и эта ее колокольня скорее к лицу. Впрочем, идут длительные работы по починке, очевидно, на средства Польши. Загорелась она, как думают, от электрического смыкания. Внутри выгорела совсем, но своды и стены уцелели. Окна выбиты. Зато совершенно не пострадал склеп, куда я проник без посторонней помощи, так как дверь в него открыта, очевидно, для просушки. Наша семейная часовня в полном порядке. Накопившиеся за время войны гробы польских магнатов все уже увезены на родину. Я помолился, приложился к плитам, испросив благословения папочки и мамочки, набросал в альбом наружный вид церкви и пошел в обратный путь. Могилу М.Я.Эдвардса я не нашел. Она, как и ее место, будто сравнена с землей.

Днем убирал кабинет. В 7 часов неожиданно рано явился Асафьев, которого мы звали на после обеда. Потом явились дядя Берта с «меню» и со своей экспозицией, как он ее довольно беспутно и представил иностранцам, и, наконец, вся компания Кесслеров: папа, маман, два близнеца — Марианна и Югелло — и эффектная фрау Рихштофен. Обед вышел на славу. Гигантский телячий окорок произвел сенсацию, таких у них в Берлине не бывает. После обеда я и Альбер показывали им (совершенным вандалам) свои работы. Асафьев играл диезы и прелюды. Подошли еще папа Молас, шармировавший всех бархатистостью своей речи. (По-французски он говорит, как парижанин.) Ирина Степановна Асафьева, Люля, Миша, Катя в невозможно пестром платье и В.А.Фролов. Асафьев наедине мне снова жаловался на интриги Купера, на подлость представителя властей Оссовского (никогда не любил), на дальнейший успех Палиферова, ныне дирижирующего в лейб-курорте Зиновия Сестрорицкого. Неловко вышло с отказом перевезти вещи Валентина Павловича Дягилева, который явился перед самым обедом!

В Екатеринославе обнаружена «Кошмерия» — это так выкликали газетчики сообщение о кошмарном преступлении, совершенном «компанией чинов советской инквизиции», якобы боровшейся с контрреволюцией. Умер Дж. Греди, которого я видел в делегации у Палеолога — английский лейборист, намеревался «удержать Россию в войне». Говорят, он был ненавистен советской власти, но в то же время придерживался политики полнейшего индифферентизма в дела Европы.

Хороший день. Свежо. Осенние цветы уже мерзнут на даче. Они как раз привезены рано утром. Кока очень смешной, загорелый, бритый. Марочка тоже черная.

В трамвае вижу княжну Марью Константиновну Трубецкую. Не замечаю ее, чтобы избежать лишних разговоров с этой милой, веселой, но нелепой дамой. Вид самой проститутки. Всегда была такой, а теперь еще исчезла осанка. Пожалуй, где-нибудь играет. Ведь и она также под гербом гранд-дама и каботинка.

В Эрмитаже беспокойство за Тройницкого. Почему он не пишет и даже не послал клятвенно обещанной телеграммы. Уж не случилось ли что? Уж не арестован ли? Все говорят (особенно это распространяет Алексей Толстой, привезший свою семью), что Германия — бурлящий котел, который вот-вот разольется. А мы-то в него! Еще говорят, что здесь теперь ни за что не найти иностранных газет. На Совете Эрмитажа я возбудил вопрос об эквиваленте за картины Камори. Макаров считает, что надо сделать отдельные «секретные» (по способу хранения протоколов) запасы на предмет получения санкций всего нашего синклита, так как это есть первый случай отчуждения вещей Эрмитажа из пределов России, и секретность требуется, потому что все эти польские дела до сих пор проходили секретно. Я устраиваю еще летучее заседание. Увы, вещи из Русского музея и из Строгановского дворца (для XIX века) не удастся добыть до моего отъезда. Зато из Академии художеств доставлена тяжелейшая статуя графа Остермана-Толстого работы Торвальдсена.