Литература как жизнь. Том I - Дмитрий Михайлович Урнов

себя объявляет гением и ему верят. «Она учит нас гордиться своим телом», – так американские студентки объяснили мне, чем хороша одна из обожаемых кривляк. Но поп-звезда гордиться своим телом не умеет (что умела Жозефина Беккер), у поп-звезды гордость проявляется в степени обнажения. На вопрос, чем отличается поп-артист, который поёт, пляшет и на гитаре играет, мне ответили: «Тем, каков он есть», но ни одного отличительного умения не было названо – на эстраде кумир молодежи всё делает неумело. Талантливые, но необученные, английские ребята «Битлз» фальшивили, а следующие за ними поп-артисты, лишенные музыкальности, ломали инструменты вместо того, чтобы на них играть.

Поп-искусство – омирщенное сектантство, концерты поп-артистов, которые доводят публику до экстаза, это отголосок радений на сельских сходках. Жившие в глуши обитатели пограничной полосы на сходках разряжались от гнетущего чувства одиночества и напряжения жизни. У Марка Твена свидетелем истеричного неистовства «трясунов» становится Гек Финн, его поражают вопли и конвульсии верующих, доведенных до одержимости проповедью местного пророка. «Непонятный, бешеный экстаз, способный навести ужас», – описал «церковный полевой митинг» Григорий Мачтет, поживший в Америке. В его повести «Блудный сын» американец объясняет русскому: «Это величайший момент, это момент духовного пробуждения народа, одеревеневшего за год стяжанья. Это взрыв, прорвавший земную кору! Он ужасен, но он снёс все, что загромождало святую искру огня в человеке».

Сельские сходки, говорит историк, это «Вудсток вчерашнего дня»[287]. Как известно, Вудсток – городок, возле которого в наши дни проходило трехдневное празднование «мира и музыки» (словарное определение «свободного секса и потребления наркотиков»). С тех пор беснование в жанре поп-музыки заполонило мир.

Приплясывают и на работе, ослабляя внутреннюю пружину непрерывной истерики. Приходишь в магазин, а продавщица приплясывает. «Допусти трясунов, и вся деревня запляшет», – возражали Розанову, когда он высказывался в пользу сектантства. И мировая деревня пляшет! Продолжают плясать уже поседевшие, но прежний заряд остервенения сохранившие участники Вудстока. «Если у меня в жизни хоть что-то было, это Вудсток», – сказала мне заведующая учебным кабинетом. Пришёл я за аппаратурой для занятий и заметил, что заведующая чуть заметно приплясывает. Возвращение душой к дебошу Вудстока, очевидно, служит ей спасением от повседневной скуки. «Люди живут в молчаливом отчаянии», – сказал о своих соотечественниках Торо, сейчас бремя жизни облегчают наркотики и поп-арт.

Мой приятель, Николай Эпов, театральный художник, оформлявший ранние спектакли Петра Фоменко, боролся за пустую сцену без декораций, а теперь и за пустые стены без картин не надо бороться. Требуется считаться художником, а это зависит от организации мнений. «Умение стать знаменитым», – определил основную способность современного творца Энди Уорхол. Пробраться в знаменитости кому и как удается, но пробравшимся предоставляют залы, в которых ничего не демонстрируется, кроме художника или художницы, демонстрирующих самих себя: просто сидят себе и всё. Сформировалась и соответствующая публика. Так сказать, экспозиция освещена в «Нью-Йорк-Таймс», с фотографиями, статья называется: «Выставка, полная пустоты»[288]. На одной из фотографий – посетитель, уставившийся просто в стену.

В научно-учебном учреждении меня пригласили прочесть лекцию, и я изложил свои соображения об авангардизме. Мне похлопали, как принято, за труд, но отказались опубликовать лекцию в журнале, который это учреждение выпускало. Сотрудник того же учреждения мне доверительно сказал, что ему с его антиавангардистскими воззрениями пришлось под общественным нажимом сменить сферу своих исследований. Это был тот самый профессор, что на публичной лекции Жака Деррида встал и вышел из аудитории, когда постструктуралист стал деконструировать «Декларацию Независимости». Не оскорбленное чувство патриотизма двигало одиноким протестантом – то был протест против интеллектуального шарлатанства, и упорному поступка не простили. Мне, отказывая в публикации, сказали: «Мы вас научим понимать смысл спичечных коробков, наклеенных на холст».

Скажут: «Не хотите же вы вычеркнуть…» Ничего не хочу я вычеркивать, хочу называть вещи своими именами, и если говорить о литературе, стараюсь выделить попавшее в литературу не за счет литературных достоинств. Сейчас процветает и превозносится нарочитая нелитературность всех степеней, видов и оттенков. Возражают: «Современный мир настолько сложен, что не напишешь просто. Можно ли собрать воедино как на картине современный мир?» Можно или нельзя, мы не с Томом Сойером играем в приключения. Изобретательный Том, копая подземный ход киркой, требовал по законам приключенческих романов называть кирку «перочинным ножом». Не читавший романов Гек не понял друга, и когда Том у него попросил «Дай-ка мне нож», Гек протянул ему перочинный нож. «Я сказал нож!» – рассердился Том. Гек сообразил и подал кирку. Так, подменяя понятия, играли мальчишки. Зачем же взрослые называют искусством другой род деятельности?

За название цепляются, название привлекает огромные средства. «Теннис без мяча», беспредметно-бесцельная игра, показанная в одном из фильмов Антониони, вовлекает и занимает бескрайнюю массу производителей и потребителей. Тех и других устраивает безголосость популярных певцов, неумение рисовать знаменитых художников. «С удовольствием пьют декафинированный кофе», – так теоретик крайне левый, принятый среди крайне правых, определил современный вкус. Сговор по принципу избирательного родства, как определил Ливис, люди держатся друг за друга, что мы ощутили, когда государственная система у нас распалась и не за что было держаться, кроме своих. Не до принципов! Такова ситуация – двоемирие: искусство общедоступное и нечто принимаемое за искусство понимающими, они, по Ливису, держат фронт взаимной комплиментарности: вы восхищаетесь и вступаете в заколдованный круг, стараясь увидеть невидимые картины – повторение проделок «попа Амиса» из шванков Штрикера, тринадцатый век. Привожу по хрестоматии Бориса Ивановича Пуришева, который нас учил. Правда, когда нас учили, я не всегда улавливал злободневность того, чему нас учили. Наши наставники, избегая вульгарной модернизации, чересчур строго держались принципов историзма, я же, живя интересами дня, был слишком далек от историзма. Теперь читаю и перечитываю: «Картин не видя никаких, твердят, спасая честь и скрыв испуг, что в зале есть картины мастерской руки» («Литература Средних веков», издание 2-е, стр. 104). Так уже бывало? И не раз, но бывало и переставало, если оглянуться и посмотреть.

Моя жена права: не мне судить музыковедчески, однако я хотел бы понять, почему Чайковский на страницах «Нью-Йорк Таймс» не попал в список крупнейших композиторов. «Чайковский – самый известный в мире композитор», – множество раз приходилось мне слышать от американцев. И – не попал! В списке есть Вагнер, которого Чайковский принимал с оговорками, не признавая вагнеризма. Но самого Вагнера зачислили в музыкальную классику за вагнеризм – начало того, что в отзыве Прокофьева о Мясковском названо музыкальной философией – суррогат музыкальности. «У Вагнера есть изумительные мелодии», – мне возражает жена. Разумеется, есть, но не мелодии же сделали Вагнера крупнейшей фигурой современного музыкального мира, Джойс признан