Литература как жизнь. Том I - Дмитрий Михайлович Урнов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Писательскими «петушками», то есть моментами неотразимой убедительности, могут быть не персонажи, а ситуации или же сами по себе слова, которые, когда мы читаем, кажется, бегут у нас перед глазами. Словесные создания, отделяющиеся от бумаги и обретающие жизнь, они объемны, их рассматриваешь как скульптуру со всех сторон, делая свои выводы об их смысле. Так проявляется способность писательская. К этому за счет ума, опыта и осведомленности добавляется всё остальное, но писатель, значит, способный создавать «петушков», нет – нет, что не означает отсутствие у пишущего других достоинств. Не писатель, только и всего.
Такова разница, которую, дискриминируя, предлагал установить Константин Леонтьев. Он говорил: Иван Грозный – чудовище, зато верующий, а социалист Роберт Оуэн – прекрасный человек, однако атеист. Что из этого следует? Не ищите веры там, где её нет. Нет и литературы без «петушков» – живых самозначащих словесных созданий. Похоже или непохоже выраженное словами на реальных петухов, но слова живые. Убедительность слов, создающих живые существа и зримые предметы, – мера умения писать. У разных писателей разные слова и различные живые существа, но эффект неизменно один и тот же – «живое описание» (Пушкин о прозе Гоголя).
У писателя слова живые – не правдивые, правдивых слов полно, правдиво писать способен всякий грамотный, а живые слова – это исключительно писательская способность. Хемингуэй говорил, что не о жизни хочет писать, а чтобы получалась жизнь. Не всегда ему удавалось, но было намерением понимавшего, чем отличается писательство. Большинство же пишущих пишут о жизни, о людях, о природе, и только истинный писатель (прав был Ричардс!) устраняет «о», подобно живописцу, достигая того же эффекта не красками, а словами, пишет что-то – слова создают предмет.
Насытившись жизнью и оторвавшись от реальности, писатель творит предмет описания и возвращает читателю вторую реальность, а читатель начинает чувствовать, как жизнь подражает искусству. В том и проявляется искусство слова. Выразительность изложения должна быть доведена до взмаха хвостом в «Холстомере». Тогда и только тогда это – искусство, вроде мастерского посыла у финиша на последней прямой: один и – близко никого! Писатель пишет смерть, пишет роды, пишет пейзаж, пишет лошадь, и всё это встает пред очами души читателей. Взмах хвостом, словно кристалл красящего вещества, растворяется в тексте и окрашивает текст правдоподобием. Истина – в убедительной выразительности слов. О чём ни сказано, то обретает самостоятельное существование. «Всё на свете ещё что-то значит» (Бодлер). Способность, говоря «бокал вина», «волк», «вечность», «любовь», «лошадь», создать ещё что-то, подсвет, придающий объемность описанному, и есть писательство.
На всю литературу такой истинности раз-два и обчелся, как всё живое сводится к белку, есть протеин – есть жизнь, нет – нет. Описательство – не писательство. О чем угодно должно быть сказано живое слово (не следует путать со стилизацией под разговорную речь, которая часто мертва). Иначе – не другое искусство, а другое занятие.
В позднесоветской, правдивой «военной литературе», найдите фразу, одну фразу, приближающуюся к лермонтовскому творению воинской атмосферы: «Да-с, и к свисту пуль можно привыкнуть, то есть привыкнуть скрывать невольное биение сердца». Это – правдиво? Ничуть! Никакой служилый так не скажет. Но это – истинно, как выражает истину обнаженная мужская фигура, стоящая на площади во Флоренции или ещё одна фигура зрелого мужчины, простертого на коленях молодой женщины в римском Храме Петра, оба творения достоверно-невероятны и творчески неотразимы.
На моем веку хорошо писали не писатели, разных профессий люди старшего поколения, выросли они на дореволюционном литературном изобилии: художник-иллюстратор Кузьмин, музейный работник, он же специалист по собакам, Пахомов, завкафедрой коневодства, профессор Витт. Всё это остатки с барского стола – предреволюционного прошлого, когда, как говорила Гиппиус, все писали хорошо, то есть требования писательского умения сделались само собой разумеющимися, иначе и браться за перо нечего. Писатели моего времени не писали – об этом, благодаря Серго Ломинадзе, в журнале «Вопросы литературы» в 1974 году была опубликована моя статья[289]. Не напечатай Серго статьи, не смел бы сейчас о том рассуждать, но статьи почти никто, кроме самого Серго, не заметил, поэтому могу повториться.
На вопрос, что хорошего в повести, возбудившей восторги взахлеб, мне ответили: «Подлецом выведен секретарь обкома». Как если бы сказать: залог бессмертия «Ревизора» в том, что взяточниками представлены городничий с чиновниками. Секретарь вместе с разъездной лошадью был представлен неумело, невыразительно, не сравнить с портретом псаря у Пахомова или с лошадьми в трудах Витта: сочетание слов без скрипа и запинки, литературное legato, текучесть письменной речи, качество редчайшее, и – гибкость слога, охватывающего предмет описания и создающего впечатление скульптурной объемности.
Такое впечатление создается вовсе не описательными подробностями, а умением обращаться со словом особым образом: «В Китае все китайцы и даже император – китаец» – вы сразу попадаете в другой мир, словесный, однако отличающийся удивительной материальностью, словно в самом деле жизнь. Чехов же говорил, что прежде всего владение языком отличает писателя, говорил и демонстрировал в потоке «собачьей» словесности: «Каштанка стала обнюхивать тротуар, надеясь найти хозяина по запаху его следов, но раньше какой-то негодяй прошел в новых резиновых калошах, и теперь все тонкие запахи смешались с острою каучуковой вонью, так что ничего нельзя было разобрать… Она была ужасно голодна. За весь день ей приходилось жевать только два раза: покушала у переплетчика немножко клейстеру да в одном из трактиров около прилавка нашла колбасную кожицу – вот и всё… Если бы она была человеком, то, наверное, подумала бы: “Нет, так жить невозможно! Нужно застрелиться!” Но она ни о чем не думала и только плакала… Каштанка съела много, но не наелась, а только опьянела от еды… После обеда она разлеглась среди комнаты, протянула ноги и, чувствуя во всем теле приятную истому, завиляла хвостом».
Это не описания, а словесные создания, не факты, а фантазии, сотворенные из фрагментов реальности. Неотразимо-убедительные по вымышленной выразительности мгновения в рассказе расставлены как полосатые почтовые столбы на ходу повествования, направляя читательский интерес и не давая интересу ослабнуть. Даже Чехову не всегда это удавалось, в том и
