Литература как жизнь. Том I - Дмитрий Михайлович Урнов

в «лошадином» рассказе Куприна. «Сено» – думает, жуя сено, серый Изумруд. Таких картин не нахожу у несомненно знающих крестьянскую жизнь и прекрасно понимающих, что в этой жизни значат лошади, а картин не нахожу, не потому что о лошадях наши пишущие знают недостаточно. Зачисленные в писатели не знают, что значит писать лошадей словами. Обычная ошибка – изобилие описательных деталей, но чем больше деталей, тем меньше зрительного впечатления. Ни Толстой, ни Куприн изображаемую ими лошадь не описывают, они создают лошадь.

Писательскими «петушками», то есть моментами неотразимой убедительности, могут быть не персонажи, а ситуации или же сами по себе слова, которые, когда мы читаем, кажется, бегут у нас перед глазами. Словесные создания, отделяющиеся от бумаги и обретающие жизнь, они объемны, их рассматриваешь как скульптуру со всех сторон, делая свои выводы об их смысле. Так проявляется способность писательская. К этому за счет ума, опыта и осведомленности добавляется всё остальное, но писатель, значит, способный создавать «петушков», нет – нет, что не означает отсутствие у пишущего других достоинств. Не писатель, только и всего.

Такова разница, которую, дискриминируя, предлагал установить Константин Леонтьев. Он говорил: Иван Грозный – чудовище, зато верующий, а социалист Роберт Оуэн – прекрасный человек, однако атеист. Что из этого следует? Не ищите веры там, где её нет. Нет и литературы без «петушков» – живых самозначащих словесных созданий. Похоже или непохоже выраженное словами на реальных петухов, но слова живые. Убедительность слов, создающих живые существа и зримые предметы, – мера умения писать. У разных писателей разные слова и различные живые существа, но эффект неизменно один и тот же – «живое описание» (Пушкин о прозе Гоголя).

У писателя слова живые – не правдивые, правдивых слов полно, правдиво писать способен всякий грамотный, а живые слова – это исключительно писательская способность. Хемингуэй говорил, что не о жизни хочет писать, а чтобы получалась жизнь. Не всегда ему удавалось, но было намерением понимавшего, чем отличается писательство. Большинство же пишущих пишут о жизни, о людях, о природе, и только истинный писатель (прав был Ричардс!) устраняет «о», подобно живописцу, достигая того же эффекта не красками, а словами, пишет что-то – слова создают предмет.

Насытившись жизнью и оторвавшись от реальности, писатель творит предмет описания и возвращает читателю вторую реальность, а читатель начинает чувствовать, как жизнь подражает искусству. В том и проявляется искусство слова. Выразительность изложения должна быть доведена до взмаха хвостом в «Холстомере». Тогда и только тогда это – искусство, вроде мастерского посыла у финиша на последней прямой: один и – близко никого! Писатель пишет смерть, пишет роды, пишет пейзаж, пишет лошадь, и всё это встает пред очами души читателей. Взмах хвостом, словно кристалл красящего вещества, растворяется в тексте и окрашивает текст правдоподобием. Истина – в убедительной выразительности слов. О чём ни сказано, то обретает самостоятельное существование. «Всё на свете ещё что-то значит» (Бодлер). Способность, говоря «бокал вина», «волк», «вечность», «любовь», «лошадь», создать ещё что-то, подсвет, придающий объемность описанному, и есть писательство.

На всю литературу такой истинности раз-два и обчелся, как всё живое сводится к белку, есть протеин – есть жизнь, нет – нет. Описательство – не писательство. О чем угодно должно быть сказано живое слово (не следует путать со стилизацией под разговорную речь, которая часто мертва). Иначе – не другое искусство, а другое занятие.

В позднесоветской, правдивой «военной литературе», найдите фразу, одну фразу, приближающуюся к лермонтовскому творению воинской атмосферы: «Да-с, и к свисту пуль можно привыкнуть, то есть привыкнуть скрывать невольное биение сердца». Это – правдиво? Ничуть! Никакой служилый так не скажет. Но это – истинно, как выражает истину обнаженная мужская фигура, стоящая на площади во Флоренции или ещё одна фигура зрелого мужчины, простертого на коленях молодой женщины в римском Храме Петра, оба творения достоверно-невероятны и творчески неотразимы.

На моем веку хорошо писали не писатели, разных профессий люди старшего поколения, выросли они на дореволюционном литературном изобилии: художник-иллюстратор Кузьмин, музейный работник, он же специалист по собакам, Пахомов, завкафедрой коневодства, профессор Витт. Всё это остатки с барского стола – предреволюционного прошлого, когда, как говорила Гиппиус, все писали хорошо, то есть требования писательского умения сделались само собой разумеющимися, иначе и браться за перо нечего. Писатели моего времени не писали – об этом, благодаря Серго Ломинадзе, в журнале «Вопросы литературы» в 1974 году была опубликована моя статья[289]. Не напечатай Серго статьи, не смел бы сейчас о том рассуждать, но статьи почти никто, кроме самого Серго, не заметил, поэтому могу повториться.

На вопрос, что хорошего в повести, возбудившей восторги взахлеб, мне ответили: «Подлецом выведен секретарь обкома». Как если бы сказать: залог бессмертия «Ревизора» в том, что взяточниками представлены городничий с чиновниками. Секретарь вместе с разъездной лошадью был представлен неумело, невыразительно, не сравнить с портретом псаря у Пахомова или с лошадьми в трудах Витта: сочетание слов без скрипа и запинки, литературное legato, текучесть письменной речи, качество редчайшее, и – гибкость слога, охватывающего предмет описания и создающего впечатление скульптурной объемности.

Такое впечатление создается вовсе не описательными подробностями, а умением обращаться со словом особым образом: «В Китае все китайцы и даже император – китаец» – вы сразу попадаете в другой мир, словесный, однако отличающийся удивительной материальностью, словно в самом деле жизнь. Чехов же говорил, что прежде всего владение языком отличает писателя, говорил и демонстрировал в потоке «собачьей» словесности: «Каштанка стала обнюхивать тротуар, надеясь найти хозяина по запаху его следов, но раньше какой-то негодяй прошел в новых резиновых калошах, и теперь все тонкие запахи смешались с острою каучуковой вонью, так что ничего нельзя было разобрать… Она была ужасно голодна. За весь день ей приходилось жевать только два раза: покушала у переплетчика немножко клейстеру да в одном из трактиров около прилавка нашла колбасную кожицу – вот и всё… Если бы она была человеком, то, наверное, подумала бы: “Нет, так жить невозможно! Нужно застрелиться!” Но она ни о чем не думала и только плакала… Каштанка съела много, но не наелась, а только опьянела от еды… После обеда она разлеглась среди комнаты, протянула ноги и, чувствуя во всем теле приятную истому, завиляла хвостом».

Это не описания, а словесные создания, не факты, а фантазии, сотворенные из фрагментов реальности. Неотразимо-убедительные по вымышленной выразительности мгновения в рассказе расставлены как полосатые почтовые столбы на ходу повествования, направляя читательский интерес и не давая интересу ослабнуть. Даже Чехову не всегда это удавалось, в том и