Литература как жизнь. Том I - Дмитрий Михайлович Урнов

в Житомире его крестили, мальчиком он через Москву вместе с родителями проделал путь за казенный счет: его отца, участника польского освободительного движения, сослали в «подмосковную Сибирь» – Вологду. Вологодский краевед Виктор Ксенофонтович Панов, с которым я переписывался, обнаружил в местном архиве сведения о пребывании в Вологде Аполло Коженевского с женой и сыном Конрадеком, будущим Джозефом Конрадом. В подмосковной Сибири матери стало хуже, Коженевским было позволено переехать к югу, в Чернигов, где Эвелина скончалась и там была похоронена: прах матери Конрада в нашей земле[291]. Семи лет Конрад вместе с отцом перебрался в Польшу, семнадцати лет покинул пределы Российской Империи, поступил во флот, сначала французский, затем британский.

Борис Конрад, сын писателя, мне рассказывал: когда его отец ступил на английский корабль, ему велели очистить палубу такими словами, которых почтенный джентльмен не решился повторить. Борис, инженер, работал в английском филиале компании Даймлера, та же фирма имела дела в России, и мой Дед Борис через Бориса Луцкого был связан с Даймлером. Мы с Борисом Конрадом стали переписываться, увиделись у него дома, в Англии. Борис Конрад отличался сверхъестественным сходством с отцом. Генри Купер напоминал своего прапрапрадеда, похожи на прадеда, особенно в профиль, правнучки Джека Лондона, но если верить в те «веяния неба», о которых говорит Гамлет, увидевший тень собственного отца, то нельзя было не думать, что призрак Джозефа Конрада явился мне во плоти. В профиль и контражур сын, которому было под восемьдесят, выглядел копией отца, особенно с одной фотографии, которую нередко помещают на обложку книг о Конраде. И вот призрак сошёл с обложки и говорит: «Я ещё ничего! Иногда, правда, трудно на ногах удержаться». Казалось, у него под ногами палуба и – штормит. От Бориса Конрада я услышал признание: иногда чувствовал он в отце нечто чуждое ему, англичанину, по крови наполовину, а по культуре – полностью. В представлении сына отец вдруг как бы удалялся от непосредственного окружения, словно уплывал. Куда? Куда же ещё, если не в страну его раннего детства? Об этой стране, если его спрашивали, Джозеф Конрад отзывался со скрежетом зубовным или вовсе отказывался отвечать, говоря: «Я ничего о русских не знаю». Но английский писатель Конрад, стопроцентный славянин Коженевский, знал страну своего рождения органически. У него сердце кровоточило при воспоминании о России: жандармы, ссылка, смерть матери, изломанная судьба отца, завещавшего сыну ненавидеть «доисторических чудовищ». Воспитан был Конрад в ненависти к Российской Империи, но связь с Россией в его творчестве сказывалась, ещё при жизни Конрада о том написал Евгений Ланн, имевший обыкновение говорить: «Не такой я дурак, как обо мне принято думать».

«Странно, – сказала мне Квини Ливис, – что вы интересуетесь Конрадом, ведь он был такой русофоб!». Какой? Репутацию Конрада как писателя сугубо современного утвердил супруг Квини, Ф. Р. Ливис. Обычно Конрада читали или пробовали читать как Стивенсона второго ранга, или же Райдера Хаггарда без той же захватывающей увлекательности, что гнала читателей по свету в поисках спрятанных сокровищ. Однако Джозеф Конрад – не морской романист и не приключенческий писатель. Наш современник Антуан Сент-Экзюпери, летчик, ставший писателем, писал не о самолетах, а с помощью самолета, не столько писал, сколько декламировал, но это уже другое дело, на всех не начихаешься. Капитан Конрад Коженевский стал писать с помощью корабля.

Это и втолковал студентам профессор Ливис, стукнул кулаком по столу: «Молчать! Современный писатель это – Конрад». Правда, ещё Томас Манн отказывался от чести числиться первым современным писателем, говоря: «Им был Джозеф Конрад, что надо бы знать». Но для знания-признания требуется преодолеть инерцию устоявшихся представлений и нарушить установленный порядок литературных величин, а инерция воплощена в людях, их сознание надо встряхнуть так, чтобы они опомнились. Через бесчисленных учеников, разъехавшихся по всему свету, того и добился Ливис.

Что же показалось Квини Ливис странным в моем интересе к Джозефу Конраду? Конрад ненавидел то, с чем успел столкнуться на заре своей жизни, российский имперский гнет и бюрократизм, однако не забыл сочувственные лица украинских крестьян, провожавших в ссылку его мать. В романах «На взгляд Запада» и «Секретный агент» (предок современного политического детектива) у него мелькают русские лица, мужские и женские, изображенные с явной симпатией. Краеугольный камень своего исповедания, речь о Верности Конрад вложил в уста простой русской женщины.

А безымянный русский в «Сердце тьмы»? Нет у Конрада другой фигуры, изображенной столь экзальтированно. Натан Эйдельман допускал (и я согласен с ним), что прототипом обнаруженного капитаном Коженевским в дебрях Конго русского скитальца послужил Бахметев, тот опростившийся помещик, что явился к Герцену со связкой денег, отдал ему часть на революционную пропаганду, а сам, с тем же свертком под мышкой, ушел в никуда. Возможно, Конрад его и встретил: «Я смотрел на него с изумлением… Самое существование его казалось невероятным, необъяснимым, сбивающим с толку. Он был загадкой, не поддающейся разрешению. Непонятно, чем он жил, как ему удалось забраться так далеко, как ухитрился остаться здесь и почему не погиб… Юношеская сила чувствовалась в этом человеке в пестрых лохмотьях, нищем, покинутом, одиноком в его бесплодных исканиях. В течении многих месяцев, в течение нескольких лет жизнь его висела на волоске, но он продолжал жить, безумный, и по-видимому бессмертный, благодаря своей молодости и безрассудной храбрости» (Перевод А. Кривцовой и Е. Ланна). Русофобом написано! Конрад истолкован вдоль и поперек, однако этих строк касались редко, обращая внимание на что угодно, кроме благорасположенности к русскому. Сын польских бунтарей имел основания быть русофобом, однако он же был писателем, в природе писательства – видеть жизнь вопреки своим антипатиям, не подчиняясь любимой мысли. Любимая мысль не упраздняется, она объективизируется как хорошо написанный предмет. Русский скиталец, явившийся капитану Коженевскому в дебрях Конго, был воссоздан с величайшей симпатией писателем-русофобом.

Украинские степи – ложе конрадовского моря, о чем Конрад принялся писать в своей первой, «сухопутной» повести: художник-славянин, покидает родную землю, край несвободы и неустроенности, но, столкнувшись с Западом, терпит разочарование. «Он обратился к людям, ко всем без различия, и нашёл, что все они словно ангелы и демоны средневековых соборов высечены из одного камня и столь же непонятны, жестоки, бездушны» (перевод Е. Сквайрс). Повесть осталась лишь начатой, продолжать отсоветовал Дэвид Гарнет, чья супруга Констанс Гарнет переводами наших классиков создала «помешательство на русских». Но если капитан Коженевский собирается стать английским писателем, ему не следует писать в таком духе – таков был совет редактора-русофила. И Конрад литературно ушёл в море.

«Когда разлетится вдребезги последний акведук,