Литература как жизнь. Том I - Дмитрий Михайлович Урнов

разница между «Каштанкой» и «Дамой с собачкой», что отметил Толстой, пророчивший чеховским рассказам бессмертие: «Превосходно по изобразительности. Но риторика, как только он хочет придать смысл рассказу» (из Дневников и Записных книжек, т. 53). Толстой и у себя признавал неудачи, когда не мог выразить своей мысли «без рассуждений».

Таковы требования на «высоте Парнаса». Не «индивидуальный стиль», индивидуальный может быть искусственным (Лесков или Ремизов). Естественность Пушкина и Чехова – высшее выражение стиля общего. В пору расцвета русской литературы выходившие на литературную сцену владели словом, а в моё время считавшиеся писателями, при наилучших намерениях в поисках правды, не отличались способностью писать, и читатели удовлетворялись писательским неумением, и покупатели стояли в очередях за любыми товарами, какие им «давали».

Наше, определяемое обстоятельствами, отношение к литературе проявилось в записке, которую я получил от слушателя на лекции в Калинине, ныне Тверь: «Астафьев, Белов и Распутин значат для меня больше, чем Тургенев, Толстой и Чехов». Понимаю! Понимал ли приславший записку, что Астафьева, Белова и Распутина он читает иначе – с другими целями, не так, как читает Тургенева, Толстого и Чехова?

Наши современники, перечисленные в калининско-тверской записке, сыграли выдающуюся роль в пробуждении общественного сознания и при этом отличались творческой скромностью. «Какой я писатель!» – на самого себя огрызнулся Василий Белов в разговоре с моей тещей Евгенией Петровной Палиевской, а она ему говорила: «Такой писатель, как вы…» Скромен был и Распутин, по крайней мере, когда мы принимали участие в заседаниях Советско-Болгарского Клуба молодой творческой интеллигенции. В романах, рассказах, повестях и стихах, возбуждавших нашу обширную аудиторию, жадно читали о том, о чем не говорилось в газетах. У Астафьева, Белова и Распутина, когда Тверь была Калининым, читатели находили нечто, о чем больше негде было прочесть или услышать. На карте нашей страны не значилось пустынь, были только пески. Однажды у Деда Васи, который изо дня в день по радио слушал метеорологические сводки, я спросил: «А очень плохую погоду могут не предсказать?» Хотя дед давно стал отстрелянным политическим патроном, все же нюха не утратил. Если надвигается стихийное бедствие, говорит, то не сообщат. Замечания я не забыл и всё ждал случая его проверить. Действительно, лишь из романа Василия Белова «Все впереди» (злободневного, но слабого) мы узнали, что на Северо-Западе России прошел разрушительный ураган. В городе Димитрове довелось мне выступать на вечере Клуба книголюбов вместе с Евгением Евтушенко. Из кулисы я смотрел в зал и видел, как «Евтуха» слушали, не забыть жадных глаз, устремленных на способного стихотворца, который складно и пылко сообщал о том, о чём те же люди больше не слышали ни от кого внятного слова. Было это или не было поэзией, но для слушателей то была правда жизни, которой они жили. Кроме стихов, больше негде было им о повседневных бедах своих прочитать. Звенящая тишина устанавливалась среди слушателей в паузах, какие делал поэт, отчеканивая слово за словом: «И у этой – пьёт, и у той – пьёт…» (привожу по памяти)[290].

Но сравнивать наших современников с классиками нельзя, с любыми классиками, большими и малыми, – «животные разной породы» (слова Куприна). Это как с лошадьми: приходилось слышать «Я тоже лошадь видела» или «И я на лошади катался». А мера лошади такова: грузят в фургон чистокровную «Прозу». «Вот что я понимаю под лошадью», – говорит Тиграныч, перед глазами которого пронеслись табуны, а таких, как Проза, нечасто случалось видеть даже знатоку, и ту пришлось пристрелить: в скачке сломала точеную ногу. Классики потому и классики, что они творчески высказали истину. Не нужна истина? Достаточно сведений о том, что бывают плохие партийцы или плохая погода? Значит, нужна информация, а не литература. Шведы повторяют просьбу назвать хорошую книгу, а я рта открыть не могу, как если бы хватил меня удар. Но время, слава Богу, истекло, и я поспешил удалиться из зала. Можно бы назвать «Простую историю», но это – кино. «Рычаги»? Рассказ. «Рычаги» читал при мне мой отец, читал, как говорится, «застегнувшись на все пуговицы»: внимая читаемому. Закончив читать, поднялся, словно встал по стойке смирно перед явлением литературы. Выражена истина. Случай в рассказе ничтожен – истина велика: наше двоедушие. Много лет спустя, уже в Америке, досталась мне русская часть библиотеки советолога, принцип подбора русских книг был очевиден – обязательное чтение. Нашлась и брошюрка – иностранное издание «Рычагов» на языке оригинала. Будущий историк литературы советского времени, не заметивший «Рычаги», упустит произведение, подобное «Физиологическим очеркам», из которых вышла великая русская литература. В мое время ничего не вышло – не поддерживали и не развивали в литературе литературности. А значение физиологических очерков в том, что можно взять просто жизнь и придать ей достоинство общезначимой истины. Герцен вспоминает: его сверстники, заядлые гегельянцы, идя по улице, не мужика или бабу встречали, они общались с субстанцией народного духа. Артистически уловить и выразить субстанциальность явления, делая его хорошо написанным предметом, и есть искусство.

Почему не назвал «Убиты под Москвой»? Не успел прочитать. Когда прочитал, подвел для себя итог: на моем веку отсутствия литературности в литературе «военная» повесть Константина Воробьева и «производственный» рассказ Александра Яшина – два приближения к литературе: материал оторван от реальности и возвращен читателю обработанным словом, создающим впечатление второй реальности. Остальное – достоверность, правдоподобие, обозначение символами без литературного таланта. То и другое лишено артистической дистанции – не произведение словесного искусства и, значит, не истина. Истиной может быть только подобие живого существа, постепенно раскрывающее заключённый в нём смысл.

Конрадианский маршрут

«Через время и расстояние Степан вглядывался в ту землю, где родился. Издалека она вставала перед ним огромной, таинственной и немой. Он боялся её, боялся вернуться к заре своей жизни. Только не туда! Только не туда!»

Джозеф Конрад. «Сестры», перевод Екатерины Сквайрс.

Благодаря «Знанию» посетил я на Украине и в России края, связанные с Джозефом Конрадом, английским писателем-поляком, уроженцем Бердичева и вологодским ссыльным. Конрадианцы мира смотрели на меня с завистью, их не пускали в те же места – расположение военных объектов. Один из энтузиастов, японец, проник даже в «сердце тьмы», в дебри Конго, а ему, когда он, следуя конрадианским маршрутом по всему миру, добрался до нас, не дали выехать из Москвы. «Позвольте я вас сфотографирую!» – воскликнул японец в надежде, что снимок передаст отсвет мест, где побывал я.

Теодор Конрад Коженевский родился в Бердичеве спустя семь лет после того, как там венчался Бальзак,