Литература как жизнь. Том I - Дмитрий Михайлович Урнов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Михайлов, фронтовик, сотрудник партийного аппарата, знал, что кругом предвзятость, слухи, а не сведения. У меня же сохранялась референтская привычка «отводить душу», называя вещи своими именами, и в меру моего разумения говорил, что знал, а за свои слова готов был ответить. Скажем, на вопрос, кто такой Саша Соколов, я Александру Алексеевичу сообщил, что пишут в зарубежной прессе: подражательная смесь магического реализма с набоковщиной. «Он это отрицает», – говорит Михайлов. Что ж, всякий писатель отрицает, если критика определяет его соответственно по существу. Кому приятно оказаться в положении жука, насаженного на булавку и помещенного в систематическую энтомологическую коллекцию? Александр Алексеевич, судя по всему, доверял мне и, обладая властью в писательском мире, продолжал меня продвигать, печатал в «Литучебе» и ввёл в состав Приемной Комиссии.
Заседали раз в месяц. К заседанию полагалось прочесть подавших заявление о приеме. Мой сын, маленький мальчик, увидел у меня книжку очередного абитуриента и прочитал имя автора. «Ты Гайдара будешь принимать?» – спросил читатель «Тимура и его команды». Нет, сына. «Только попробуй не принять!» – сказал юный читатель.
Сын писателя имел военноморской чин, однако служил сухопутным резидентом. То был сын борца за советскую власть и отец пособника капитализма: вот уж ирония истории, так ирония, до слез! Дед-писатель сражается за советскую власть до последнего дыхания с оружием в руках, сын страну защищает на невидимом фронте, а внук, выучившись у врагов советской власти, её демонтирует. Такой новейший «Тарас Бульба», что лучше не придумаешь, осталось народиться новому Гоголю или же новому Аркадию Гайдару. Если исходный Гайдар, Аркадий Петрович Голиков, начинал повестью о «лбовщине», народном сопротивлении любой партийности, кроме самого народа, то пишущий правнук пусть прочтет «Жизнь ни во что», чтобы подхватить эстафету в погоне за правдой любой ценой.
Принимали и приняли философа Лосева, хотя зачитали мнение Горького, который противился принятию философа, раз он не писатель, то было во времена, когда литературность в литературе ещё теплилась, а в наше время не только философы – журналисты и те назывались писателями. Мы прочитали вслух из книги Лосева пару страниц о Сократе и – приняли. Читая, я подумал, надо же было слогу так выродиться, чтобы мудрёное многословие казалось блестящим! После заседания от Лосева позвонили и вместо «спасибо» довольно грубо потребовали вернуть его книги, которые полагалось представить на Комиссию перед приемом. А до заседания, напротив, вежливо просили принять старика. О, клыки, какие клыки обнажаются из-под улыбок! Какая образованность, какая мудрость и… и какая низость в стане высокой мысли!
На заседаниях Комиссии групповые пристрастия при обсуждении кандидатур, разумеется, сказывались, однако вызывали общее сопротивление, если, выражая их, пересаливали, вернее, пересахаривали: уж и прекрасно, уж и… «Ври да знай же меру!» У всех сама собой на загривке поднималась шерсть. Всё на виду, чтобы захваливать или же заваливать открыто. Соблюдали меру пристрастий – как же без пристрастий? «Если судить по таланту, – опрометчиво заявил Вадим, входивший в Комиссию, – эта толстая книга сократится до тоненькой книжечки!». Понятно, о какой книге речь: список членов Союза.
«И вы, Вадим Валерьянович, разумеется, попадете в ту книжечку?» – раздался голос с ядом. Вадим, выпустивший джина из бутылки, рот открыл, не зная, что возразить. Загнали джина обратно в бутылку, и слова «талант» больше не слышалось. Вспышка произошла, когда автор книг о партийности перехвалил своего кандидата, а я рецензенту возразил. Рецензент превозносил публициста за качества, каких у того не было: обращение с фактами. Кандидата провалили, и теоретик партийности на меня набросился. «Разве я был неправ?» – спрашиваю. «Как вы посмели мне возражать, если я его рекомендовал!» – рычал, буквально рычал специалист по партийности.
«Чем же мы пред миром виноваты?»
Маргарита Алигер.
«На человека человек напал»
Сергей Поделков.
Заседания проходили в комнате, где Фадеев объявил о введении социалистического реализма – рассказывали литературные ветераны. Среди нас были поистине ветераны. Сверстник Есенина Василий Казин – ему я сообщал вычитанное из иностранной печати, что о нем вспоминают соотечественники, живущие по ту сторону железного занавеса. Старейший из писателей-эмигрантов Роман Гуль назвал Казина не лишенным таланта. Цитату я принес восьмидесятилетнему старику. Надо было видеть выражение его глаз, когда Василий Васильевич прочитал выдержку. Потухавший взгляд засветился, словно из глаз повыскакивали искорки, на следующем заседании его место уже пустовало.
Рассаживались на однажды занятые, привычные места. Сидели мы рядом с Наталией Петровной Кончаловской, супругой Михалкова, матерью Андрона, она знала, что мы с её сыном приятели. Во время заседания Наталия Петровна вышла позвонить, вернувшись, шепнула мне на ухо, словно соучастнику: «Есть решение!». Андрона направили в Америку – в Голливуд. В мемуарах Андрон рассказывает, как он в Америке, торгуя привезенной из дома черной икрой, добывал средства на житье[280]. Эта подробность меня заинтересовала. С дрожью проходил я нашу таможню: привозил книги, находившиеся у нас под гайкой. У меня была «охранная грамота» официального представителя либо Академии Наук, либо Союза писателей, и всё-таки, пока проходишь, подрагиваешь. Евтушенко вывез из Парижа комплект эмигрантского журнала «Современные записки», об этом в литературной среде знали, доступная слухам и открытая взорам смелость поэта служила подтверждением, что он, пусть подобно всем нам существует на крепкой цепи, но выше изгороди или, выражаясь языком первейшего небожителя, «поверх барьеров».
Пока не стал я зампредседателя (выбрали меня члены Комиссии) и не переместился во главу стола, усаживался я рядом с пожилым, прошедшим лагеря поэтом. Он был дружен с моим отцом и со мной обращался по-свойски. Однажды говорит: «Она меня и посадила». Кивает головой, указывая на почтенных лет поэтессу, прямо напротив, по другую сторону большого стола. Не пытаюсь ответить на вопрос «Кто виноват?». Со временем ответят. Помня заповедь «Не судите», предлагаю окинуть взором ситуацию, ещё не нашедшую воплощения в литературе. Могу предложить заглавие некоего произведения театрального или кинематографического, поэтического или прозаического – «Двое за одним столом»: лицом к лицу раз в месяц усаживаются два человека, зная друг о друге такую правду, что ложь покажется детским лепетом. Усаживаются и сидят, деваться им некуда. Один Союз, одна Комиссия – узкое горло. Мизансцену вообразить легко, нетрудно придумать временные перестановки – эпизоды
