Герои, почитание героев и героическое в истории - Карлейль Томас

Также и относительно Народа. Ибо и Народ, каждый Народ, выражает свой выбор, – хотя бы только путем молчаливого повиновения и невосстания в течение века или около того. Нельзя также считать не важными избирательные приемы, Билли о реформах и т. п. Избирательные приемы Народа, в конце концов, суть точный образ его избирательного таланта. Они стремятся и направляются постоянно, неудержимо к соответствию с ним и поэтому на всех ступенях весьма многозначительны для Народа. Рассудительные Читатели нашего времени не будут против того, чтобы видеть, как Монахи выбирают своего Аббата в XII столетии; гора Сент-Эдмундсбери справляется со своими родами и какая мышь или какой человек является ее плодом.

Выборы

В Согласии с этим наш Приор собирает нас в Капитул. Мы заклинаем его, перед Господом, поступать справедливо, и он назначает, не по нашему выбору, но все-таки с нашего согласия, Двенадцать Монахов, довольно подходящих. В их числе находятся: Гуго, Третий Приор, Брат Дионисий, почтенный муж, Вальтер Врач, Самсон Подризничий и другие уважаемые мужи, – хотя Вильгельм Ризничий с красным носом также между ними. Они должны отправиться прямо в Вальтхэм и там выбрать Аббата, как могут и умеют. Монахи несут обет повиновения. Они не должны говорить слишком громко, под страхом кандалов, темницы и хлеба и воды; но и монахи хотели бы знать, кому им придется повиноваться. У Общины Сент-Эдмундсбери нет общественных собраний, баллотировочного ящика, вообще открытых выборов. Но тем не менее различными неопределенными приемами, щупаньем пульса мы стараемся удостовериться, каково ее действительное желание, и достигаем этого в большей или меньшей степени.

Но вот возникает вопрос; увы, совершенно предварительный вопрос: дозволит ли нам Dominus Rex35 выбирать свободно? Надо надеяться! Хорошо! Если так, то мы уговариваемся выбрать кого-нибудь из нашего собственного Монастыря. А иначе, если Dominus Rex захочет навязать нам чужого, мы решаем затягивать, Приор со своими Двенадцатью будет затягивать. Мы можем приносить жалобы, ходатайствовать, возражать. Мы можем принести жалобу даже Папе, но надеемся, что это не окажется необходимым. Но здесь является еще другой вопрос, поднятый Братом Самсоном: «Что, если сами Тринадцать не будут в состоянии прийти к соглашению?» Брат Самсон Подризничий, как замечают, чаще всех других готов с каким-нибудь вопросом, с каким-нибудь указанием, содержащим мудрую мысль. Хотя он и слуга слуг и говорит мало, слова его все говорят, все заключают в себе смысл. Кажется, что более всего благодаря его свету мы и пробираемся среди этой великой тьмы.

Что, если сами Тринадцать не будут в состоянии прийти к соглашению? Говори, Самсон, и посоветуй. «Нельзя ли, – предлагает Самсон, – выбрать нам Шестерых из наших самых почтенных старцев, род избирательного совета, выбрать их здесь же и теперь? Мы потребуем от них, чтобы они, «положа руку на Евангелие и возведя очи на Sacrosancta»36, дали нам клятвенное обещание, что они будут поступать добросовестно. И пусть они тайно и как бы перед Господом согласятся на Трех, которых они признают достойнейшими; пусть они напишут имена их на Бумаге и передадут ее, запечатанной, немедленно же Тринадцати. Одного из этих Трех Тринадцать, если будет дозволено, и назначат. Если же это не будет дозволено, т. е. если Dominus Rex принудит нас затягивать, то Бумага будет принесена назад нераспечатанной. Она будет сожжена перед всеми, так чтобы никто не испытал неприятностей за свою тайну».

Так советует Самсон, так мы и поступаем; весьма мудро, как в этом, так и других положениях дела. Наш избирательный совет, с очами, возведенными на Sacrosancta, немедленно был избран и немедленно принес клятвенное обещание, а мы, воспев Пятый Псалом, «Verba mea», —

Услышь, Господи, слова мои,

Уразумей помышления мои! —

удаляемся с пением и оставляем Шестерых в Капитуле за их делом. Через малое время они возвещают, что дело их окончено. Они, возведя очи на Sacrosancta, умоляя Господа уразуметь и засвидетельствовать помышления их. Они утвердились мыслию на Трех Именах и написали их на этой Запечатанной Бумаге. Пусть Самсон Подризничий, общий слуга отправляющихся, хранит ее. На другой день утром наш Приор и его Двенадцать будут готовы отправиться в путь.

Так вот, значит, какой у них в Сент-Эдмундсбери баллотировочный ящик, или избирательная веялка. Ум, устремленный к Трисвятому, призыв к Богу Вышних засвидетельствовать помышления их. Без сравнения наилучшая и, собственно, даже единственно хорошая избирательная веялка, – если только у людей есть души. Но правда, совершенно ничего не стоящая и даже отвратительная и ядовитая, если у людей нет душ. Но увы, без души какая вообще веялка может быть полезна при человеческих выборах? Мы не можем двигаться вперед без души, мы увязаем, – печальное зрелище! И сама соль не спасет нас!

Согласно этому, на другой день, утром, наши Тринадцать отправляются. Или, скорее, наш Приор и Одиннадцать, ибо Самсон, как общий слуга отправляющихся, должен еще остаться, чтобы привести кое-какие дела в порядок. Наконец и он пускается в путь и, «неся запечатанную Бумагу в кожаной сумке, надетой на шею, и с полами сутаны, закинутыми на руку», – что указывало на тяжелые и большие труды его, – бодро шагает вперед. Вперед через Степь, на которой еще нет ни Ньюмаркета, ни конских скачек. Через Флимскую и Чертову плотину, которая уже более не служит границей и защитным валом для Мерсийских Восточных Англов. Не останавливаясь, все к Вальтхэму и к тамошнему Дворцу епископа Винчестерского, ибо в нем теперь находится Его Величество. Брат Самсон, как хранитель кошелька, должен платить по счетам везде, где только таковые оказываются. «Задержки многочисленны», и путешествие вовсе не из самых быстрых.

Но в то время как Судьба, таким образом, чревата и мучится родами, какие сплетни в уединении Монастыря, болтовня, мечтательные мечтания! Тайну Трех знают только наши старцы избиратели. Какого-нибудь Аббата, чтобы управлять нами, мы получим. Но какого Аббата, о, какого? Одному Монаху среди ночного бодрствования открыто в видении, что мы получим Аббата из нашей собственной среды и не будет нужды затягивать. Ему явился пророк, одетый весь в белое, и сказал: «У вас будет один из ваших, и он будет свирепствовать между вами, как волк». Правда? – тогда кто же из наших? Тогда видит сон другой Монах: он хорошо видел, кто именно. Некто выше на целую голову и шире в плечах, чем два остальных, одетый в стихарь и шерстяной плащ и с видом человека, готового в бой. Мудрый Издатель лучше не назовет этого высокого Некто в настоящем положении дела! Достаточно, что видение верно. Сам св. Эдмунд, бледный и страшный, казалось, восстал из своей Раки босыми ногами и внятно сказал: «Он покроет мои ноги», – каковая часть видения также оказывается справедливой. Таковы догадки, видения; смутные испытания ближайшего будущего. Даже суконщики, старухи, весь городской народ говорит об этом, «и не один раз в Сент-Эдмундсбери сообщают: вот Этот выбран; и затем: вот Этот и вон Тот». Кто знает?

Но вот теперь уже, наверное, в Уолтэме, «во второе Воскресение Четыредесятницы», что по объяснению Драйасдеста37 означает 22 февраля 1182 года, было видно, как Тринадцать Сент-Эдмундсберийских Монахов подходят наконец в процессии к Винчестерскому Замку и в каком-то высоком Приемном Покое и Государственной Зале получают доступ к Генриху II, во всей его славе. Что за зала, – нисколько не воображаемая, но действительно и бесспорно, хотя для нас до последней степени туманная, погрузившаяся в глубокую даль Ночи! Винчестерский Замок исчез с лица земли, подобно Сну протекшей Ночи. Сам Драйасдест не может показать ни одного камня от него. Здание и люди, королевские и епископские, лорды и слуги, где они? Да там, говорю я, за Семью Веками. Хотя и погрузившиеся так далеко в ночь, они все-таки там существуют. Посмотри сквозь завесы древней ночи, и ты увидишь. Там виден сам король Генрих: живой, благородно смотрящий муж, с поседевшей бородой, в блестящем неопределенном одеянии; окруженный графами, епископами, сановниками в таковых же. Зала обширна, и рядом с ней прежде всего алтарь, – ибо к ней примыкает капелла с алтарем. Но что за золоченые сиденья, резные столы, мягкие ковры, что за ткани на стенах, как ярко горят толстые поленья! Увы, и среди всего этого – Человеческая Жизнь. И не она ли есть величайшее чудо, какие бы ткани и одежды ни покрывали ее?