На далеких окраинах. Погоня за наживой - Николай Николаевич Каразин

о своем путешествии так: «„Русско-английское соперничество в Средней Азии, – сказали мне, когда я вернулся в Англию, – это просто нелепость. Оставьте этот избитый и уже вышедший из моды политический вопрос. Народ Туркестана – дикие, грубые варвары, и мы поздравим себя, если Россия примет тяжкую и достойную обязанность нести цивилизацию в эти области. У Англии нет ни малейшей причины следить за политикой России с завистью и ревностью“ <…> В успешном осуществлении русских планов в Средней Азии, таким образом, нечего сомневаться… В интересах цивилизации мы должны пожелать русскому оружию наилучших успехов <…> Не вдаваясь в слишком глубокие рассуждения, мы можем вполне определенно сказать, что петербургский двор постарается получить за свою политику, в течение многих лет проводимую в Великой пустыне ценою утомительных трудов и крупных расходов, более богатое вознаграждение, чем земли туркестанских оазисов»[98] (курсив мой. – Э.Ш.).

Если лексема цивилизация у Вамбери использована в прямом, эмоционально не окрашенном значении, то у Щедрина – в ироничном, доходящем до сарказма, когда он говорит о процессе цивилизаторства и его участниках – цивилизаторах. Щедрин не разделял цивилизаторскую миссию царского правительства – об этом он пишет не только в «Господах ташкентцах», но и в «Благонамеренных речах»[99] (1872–1876).

Щедринская интенция была подхвачена современниками: критиками, журналистами. Так, сотрудник журнала «Дело», публиковавшийся под инициалами П.И., анализирует одно из направлений в науке и его теоретиков, «имеющих много сходных черт с теми практиками, которых г. Щедрин остроумно охарактеризовал словом „ташкентцы“. Да, это ташкентцы – но только ташкентцы, устремляющиеся не к „окраинам“ и не в новые суды, а в „науку“»[100], назвав свои филиппики «Ташкентец в науке», в которых метафоры «логика истинного ташкентца», «философствующий ташкентец», «ташкентская мудрость»[101] разоблачают современные псевдонаучные общественные изыскания.

В 1874–1875 гг. в журнале «Дело» публикуется цикл статей под названием «Ташкентские рыцари». Автор, П. Никитин, вспоминает свое школьное прошлое, когда приходилось зазубривать по учебнику географии трудно выговариваемые этнонимы, при этом думая про себя: «И на кой черт нам надо знать каких-то каракалпаков, барантачей…»[102]. Однако по прошествии ряда лет, пишет автор, все эти этнонимы стали актуальны. «Многим из наших товарищей, наших братьев, дядей, отцов пришлось воочию узреть самих барантачей, тюркменов, каракалов и др. Эти дикие племена, „живущие грабежом и разбоем“ (как говорилось о них в учебнике по географии Ободовского. – Э.Ш.), оказались не мифом… а действительно существующими людьми, и какими ужасными людьми!»[103], о них «заговорили газеты… о них печатались реляции, составлялись обстоятельные статьи, их изображали на картинах и выводили в романах»[104]. Эти «дикие и ужасные», побежденные в процессе русского туркестанского проекта, «нецивилизованные» люди не уступали по степени «ужасности» цивилизованным, т. е. захватчикам, которых автор называет ташкентскими рыцарями и выносит им вердикт: «Какой-то таинственный голос шепчет цивилизованному человеку: „иди, просвещай и покоряй языци, разноси по вселенной свет своего разу ма“. Какая-то невидимая рука толкает его все вперед и вперед, к „далеким окраинам“ цивилизованного мира <…> Как люди цивилизованные, мы вполне поняли, что на нас лежит великая задача – просветить „восток“, пропагандировать цивилизацию среди дикарей, уделить этим несчастным „пасынкам природы“ частичку из тех благ человеческого прогресса, которыми мы стали пользоваться сами. Проникнувшись важностью исторической миссии, мы, не думая долго, „потекли“ в Ташкент в хвосте „победоносного воинства“, – потекли и потащили за собой длинный хвост разнокалиберной, цыганской толпы, таких цивилизаторов, которые ничуть не лучше завоеванных нами дикарей»[105]. Эти цивилизаторы и стали главными персонажами прозы Каразина.

Каразин разделял идеологию Туркестанского проекта, и это многогранно отражено в его живописном и литературном творчестве – с одной стороны. С другой – как писатель-реалист и писатель-этнограф он не мог обойти кровавый и насильственный характер этого проекта. Потому в его прозе ощутима щедринская нота – родом из «Господ ташкентцев», чему подтверждение – уже одно только заглавие его романа «Погоня за наживой», в котором представлены «ташкентцы» всех мастей и профессиональных пристрастий: «Их много теперь туда едет»; «Я туда вот уже третий раз еду, и мне эта дорога вот как известна»; «Что же, это все начальники едут? – Начальники! – Большие? – Нет, маленькие, большие поедут после. – Вот беда будет!»; «Мы будем рыскать по горам и запускать в их недра свои буравы и щупы…»[106].

Помимо изображения цивилизаторов, Каразин создал в своей прозе иноэтнокультурную картину мира, впечатлившую его неазиатское око. Именно такая проза не вписалась в советский ХХ век. Только в 2000-е годы в России стали появляться постколониальные исследования (на Западе несколькими десятилетиями раньше), в поле которых проза Каразина непременно должна быть включена. Пришло время знакомиться с ней и исследовать ее.

С одной стороны, Каразин стремится к объективности изображения, не всегда в угоду официозу и его пропаганде. С другой – выстраивает модель будущего, которая впоследствии будет приватизирована как русской колониальной прозой последней трети XIX в., так и советским ХХ веком. Каразин, собственно, и создал канон будущего для вновь завоеванных земель и народов. Этот канон будет растиражирован впоследствии в художественной литературе, официальной пропаганде, мифологии повседневности; жив он по сию пору, например, паттерны туркестанского колониального текста из фильма В. Мотыля «Белое солнце пустыни» стали прецедентными текстами повседневности: растянутые в кадрах фильма кумачовые лозунги «Первое общежитие свободных женщин Востока», «Долой предрассудки: женщина – она тоже человек», «Музей Красного Востока» и реплики персонажей фильма: «Час освобождения настает!», «Забудьте вы, к чертям, свое проклятое прошлое» и др.

Российская империя никоим образом не скрывала приращения своих территорий посредством колонизации, напротив, она этим гордилась: одно из свидетельств – Всемирная выставка в Париже в 1900 г., где Россия была представлена своими окраинами, среди прочих – Туркестаном[107].

Публикуемые в серии «Литературные памятники» романы Каразина: «На далеких окраинах» (1872) и «Погоня за наживой» (1873) – образуют дилогию, в них читатель встречается с персонажем – предпринимателем Перловичем, туркестанским нуворишем (в первом романе он один из главных героев, во втором – второстепенный), оба романа повествуют о жизни русских «ташкентцев», в них воссоздан единый хронотоп. Тем не менее в каждом – вполне самостоятельный сюжет, таким образом, перед читателем «нестрогая» дилогия – надо заметить, что и в некоторых других произведениях Каразина встречаются «повторные» персонажи.

Заглавия этих двух романов сообщают об этапах русской экспансии на Восток: начальная и кульминационная фазы Туркестанского проекта. Роман «На далеких окраинах» был настолько популярен при жизни Каразина и после, что его заглавие стало фразеологизмом – с отсылкой именно к среднеазиатским, завоеванным российской армией землям; например, путешественник конца XIX в. пишет: «Заблестел