На далеких окраинах. Погоня за наживой - Николай Николаевич Каразин

и даже действительно пододвинул ее поближе к сыру) – так вот французские ложементы, камнем рукою перешвырнуть можно было, не то что из ружья пулею»[89] («Ночь под снегом»).

Как и Толстой, Каразин знал войну изнутри, был ее участником, награжден именным золотым оружием с надписью «За храбрость».

Толстой, желая придать своим очеркам документальность, дает им хронологически точные календарные заглавия. Каразин тоже пишет очерки – репортажи с места боевых действий, публикуя их в «Ниве», – а после они переходят в художественные повествования, сохраняя очерковую документальность: в датах, географии, топонимике, дислокации воюющих сторон. Толстой описывает небольшие бои (в «Севастопольских рассказах»), то же находим у Каразина. Толстой развенчивает правильные, спланированные сражения (создав в «Войне и мире» сатирическую деталь: «Die erste Kolonne marschiert… die zweite Kolonne marschiert… Die dritte Kolonne marschiert…»), война для Толстого – это стихийное событие. Человек на войне, по Толстому, действует неразумно, убивая себе подобных автоматически. Именно так изображает войну и человека на войне Каразин.

«Все приостановилось, как будто озадачилось немного. С минуту не сообразили, как и что: послышалось множество команд, самых разнообразных и даже противоречащих друг другу.

– Каша! Каша! – кричал, задыхаясь, худощавый штаб-офицер, суетясь на лошади в беспорядочной толпе белых рубах… ему очень хотелось преобразовать эту толпу в нечто похожее на стройный батальон, и он пытался подействовать на самолюбие солдат, подобрав такое обидное сравнение.

Расталкивая солдат, в щеголеватом, коротеньком кителе, прискакал на сером коне один из адъютантов.

– Это четвертый батальон? Генерал приказал… чтобы сейчас…

Шагах в десяти шлепнулось ядро, за ним другое, несколько ближе. – Адъютант исчез.

Само собою, словно инстинктивно, дело делалось, как следует: машинально каждый повернулся лицом к неприятелю и всякий, как кто стоял, так и пошел прямо на выстрелы.

Значительно левее, совершенно отдельно от всех, шел какой-то батальон в стройном порядке, странно режущем глаза в общей неурядице»[90].

Слова: каша, противоречащих, беспорядочной, машинально, инстинктивно, какой-то – создают смысловой ряд неопределенности и автоматизма.

Каразин, как и Толстой, пишет о мародерстве на войне, о потере солдатами человеческого облика: «Стройные крики „ура“, которые мы слышим на парадах и на маневрах, не дают понятия о том адском хаосе звуков, который слышится в минуту отчаянной свалки. Те, кто в данную минуту перестал быть людьми, не могут издавать человеческих звуков: рев, свист, пронзительный визг, то что-то похожее на дикий хохот, то жалобное, почти собачье завывание, смешались с характерным стуком окованных медью ружейных прикладов об голый человеческий череп»[91].

В отличие от Крымской войны, изображенной Толстым, проигрышной для России, локальные бои Туркестанского похода, воссозданные Каразиным, увенчались успехом. Если главная интенция Толстого – это бесчеловечность и бессмысленность войн (в «Севастопольских рассказах»), то у Каразина другие задачи: продолжая толстовскую традицию в изображении войны как таковой, писатель-туркестановед не скрывает захватнического, экспансионистского нашествия русской армии[92]. В рассказе «Ургут», как ни в каком другом тексте Каразина, звучат эти характеристики: показана самоотверженность народа, защищающего свою землю, не желающего отдавать ее непрошеному гостю. Люди горного селения Ургут, безоружные против вооруженных русских солдат, пускают в ход все, что можно: валят деревья, загораживая проходы, вооружаются батиками (шары с шипами, насаженные на древко), кетменями, лопатами, вилами, палками – и сражаются до последнего: было собрано погибшими до семисот человек. «Цель экспедиции была отчасти достигнута, – заключает рассказчик, он же участник штурма, – непобедимый Ургут был взят и разорен горстью русских. Это имело громадное значение в моральном отношении»[93].

Каразин, вслед за Толстым, показывает войну не как красивое зрелище, а как ужас в крови и слезах, оторванных, отрезанных частях человеческого тела. Для литературы XIX в., русской и западной, это был шок.

«Какую скверную, отталкивающую форму имеет человеческое тело, от которого отделяют голову: сразу даже не разберешь, что это такое. Зияет багровый разрез, хлещет алая кровь и, шипя, смешивается с пылью, запекаясь в черные клубы, темной дырой виднеется перехваченное горло…»[94] («Зарабулакские высоты»).

Делать публично доступными и тиражировать тексты Каразина, содержание которых явно противоречило советской пропаганде «дружбы народов», Главлит, вероятно, счел невозможным (хотя никаких отдельных циркуляров, запрещающих имя и творчество Каразина, найти не удалось).

«В области художественной литературы… ликвидировать литературу, направленную против советского строительства <…> Можно и должно проявлять строгость по отношению к изданиям со вполне оформившимися буржуазными художественными тенденциями литераторов. Необходимо проявлять беспощадность по отношению к таким художественно-литературным группировкам…»[95]. Так увековечил направление работы Главлита цензор П.И. Лебедев-Полянский, один из редакторов той энциклопедии, где был задан окончательный для ХХ в. вектор восприятия Каразина-литератора.

В итоге память о «Восточном проекте» отложилась в русском сознании в виде оправдательного стереотипа, который подпитывает чувства «патриотов» и тиражируется даже в постсоветском дискурсе: «Империя нуждалась и в новых рынках сбыта, и в источниках сырья, и в людских ресурсах для освоения присоединяемых территорий. Обширные среднеазиатские территории могли дать и то, и другое, и третье – если, конечно, поторопиться, не позволив чересчур активной в этом регионе Англии опередить себя»[96].

1869–1872 гг. – время опубликования щедринских «Господ ташкентцев».

Катойконим «ташкентцы», вопреки языковой парадигме, после выхода в свет щедринских очерков стал обозначать не жителей города Ташкента, а тех, кто ехал туда на время и возвращался оттуда. Смыслы, вложенные Щедриным в «ташкентцев», были для того времени столь актуальными и животрепещущими, что мгновенно, почти без временнóй дистанции, слово зажило самостоятельной жизнью как на страницах столичных журналов, в художественной литературе, так и в повседневности читающей публики. Смыслы слова «ветвились», метафора трансформировалась: все асоциальное, коррумпированное, опасное для мирной жизни связывалось с «ташкентством».

Цивилизаторство было декларируемым вектором туркестанской экспансии, которая, высмеянная Щедриным и названная ташкентством, породила типаж – ташкентца, такого цивилизатора, «который придет, старый храм разрушит, нового не возведет и, насоривши, исчезнет, чтоб дать место другому реформатору, который также придет, насорит и уйдет…»[97].

Официально все началось в 1865 г., когда Ташкент был взят штурмом российскими войсками и присоединен к Российской империи. Однако русские имперские интересы к Туркестану складывались задолго до этой даты. Венгерский востоковед, путешественник, Арминий Вамбери за два года до взятия Ташкента русскими завоевателями предпринял в обличье дервиша путешествие по Средней Азии. Книга о его путешествии была опубликована в 1864 г., а ее первый русский перевод – в 1865. Трудно утверждать, что эта книга каким-то образом повлияла на щедринских «Господ ташкентцев», но и исключать подобного нельзя. Хотя бы одним словом, концептуальным для двух авторов, интенции двух текстов – Вамбери и Салтыкова-Щедрина – сближаются. Слово это – цивилизация (цивилизаторсто). Вамбери резюмирует записки