На далеких окраинах. Погоня за наживой - Николай Николаевич Каразин

разбойников, хотя ее нежные белые руки были совершенно свободны. Она только, и то каким-то машинальным движением, поправила волосы, выбившиеся из-под платка и закрывшие ее лицо. Она открыла это лицо – на одно только мгновение открыла его. Не то слеза, не то свет костра сверкнул в этих больших, темных глазах, окруженных густой синевой.

– Это она… это она! – неистово вскрикнул Ледоколов, рванулся, вскочил на ноги и ринулся вперед, ничего перед собой не видя, потеряв всякое сознание.

– Несчастный! – схватился за голову Бурченко.

Не сразу понял он, что такое произошло перед его глазами, там, внизу, между двух разметанных, полупотухших костров разбойничьего бивуака.

Вслед за этим отчаянным, потрясающим душу воплем послышались тревожные, гортанные крики барантачей. Две или три лошади шарахнулись с перепугу, вырвались, смяли державших и, задрав хвосты, трепля свои вьюки, поскакали по ущелью. Несколько выстрелов коротко стукнули, замолкли на мгновение и гулко зарокотали по горам, подхваченные эхом. С визгом защелкали по камням неизвестно кем, неизвестно куда пущенные пули.

Да и сами барантачи не сразу поняли, в чем дело; особенно один, приземистый, кривоногий «китабец»1, с комичным недоразумением на своем широкоскулом, изуродованном оспой лице, посматривал то на свою саблю (клынч), то на лежавшее перед ним навзничь, конвульсивно вздрагивающее в последней агонии тело.

– И когда это я ее из ножен выволок? – косился джигит на кривой, серпообразный клинок, по глубоким, прорезным долам которого струились и сбегали буроватые, липкие капли. – Эк, я его свистнул, го-го-го! А зачем?

– Да, зачем?

– Да ведь не я один, кажется! Ловко пришлось…

И джигит, нагнувшись к телу Ледоколова, ощупывал пальцем кровавые рубцы его расколотого черепа.

– Словно живым не могли взять! – пожал плечами другой. – Чего обрадовались! Нас много, он один – связать арканом, да и все тут…

– Сам ножом пырнул!

– Где? У меня и ножа-то в руках не было!

– А вон из-под ребра торчит!

– И откуда это он выскочил?

– А черт его знает, откуда!

– Из ям, вон тех, что русские колдуны нарыли. Вон оттуда и выскочил. Я сам видел! – горячился бараний малахай и суетливо указывал на темные отверстия шахт, видневшиеся сквозь предрассветную дымку.

– Нет, не из ям, а вон откуда! – тряхнул головой джигит в кольчуге. – Я там еще что-то видел, да одному пойти посмотреть боязно!

И джигит покосился в ту сторону, где теперь уже совершенно ясно были видны камни, служившие прикрытием нашим инженерам.

Началось совещание.

Осторожно, с трех сторон зашли барантачи, осмотрели все место, даже камни с места своротили, переглянулись и торопливо пошли прочь, к лошадям, стороной обходя окровавленное тело.

А Бурченко в это время успел уже, сначала ползком на брюхе, а потом бегом, согнувшись в полфигуры, уйти из опасного пункта и, едва переводя дух от усталости и волнения, невольно дрожавшими пальцами распутывал как нарочно затянувшиеся в узел поводья.

Приложения

Э. Ф. Шафранская «Каразин! Азия!»

Туркестанский текст Русской культуры

В 2000-е годы в публицистике и интернет-блогах зазвучал вопрос: где же русская литература, отразившая эпоху российского завоевания Средней Азии?

Интервьюер «Русского журнала» задает современному писателю вопрос: «Тема колонизации азиатских окраин Империи почти не становилась темой литературных произведений, хотя во взаимопроникновении европейской и среднеазиатской культур можно увидеть ключи и к некоторым социокультурным процессам уже советского времени. С чем связано такое умолчание о единственном для России крупном колониальном освоении?»

Отвечает писатель Евгений Абдуллаев (Сухбат Афлатуни): «Ну, если бы оно было единственным… Был еще Крым; был, конечно же, Кавказ. Они, похоже, и оттянули основные литературные ресурсы. И какие: Пушкин, Лермонтов, Толстой… Тут совпал период „колониального освоения“ с романтизмом; романтизм вообще чувствителен к экзотике, к „берегу дальнему“. Даже кавказские повести Толстого еще светятся романтизмом, хотя и остывавшим… С азиатскими окраинами все было сложнее; когда русские войска брали Ташкент и подчиняли Бухарское ханство, романтизм уже отпылал. А реализму с его умением открывать новые миры в самом ближайшем и обыденном, в „борще с мухами“, эти экзотические окраины были ни к чему. Толстой, понятно, уже туда не поехал. Вронского отправил, как в тридевятое царство. И в советское время Туркестан оставался литературно неосвоенным. Не считая туркменских вещей Платонова и „Узбекистанских импрессий“ Кржижановского…»[47].

В унисон писателю рассуждает историк Сергей Абашин: «Большой Средней Азии, в отличие от маленького Северного Кавказа, вообще не повезло с великими русскими писателями. Хотя известно, что регионом они интересовались, Салтыков-Щедрин использовал „ташкентцев“ для своей критики имперской бюрократии, Тютчев перед самой смертью живо интересовался военной экспедицией в Хиву, а Достоевский восторженно принял новость о взятии Скобелевым крепости Геок-тепе. И Толстого тоже Средняя Азия не обошла стороной»[48].

Тем не менее был писатель, весьма известный при жизни и плодотворный, «открывавший новые миры и экзотические окраины», а именно Туркестан, – это Николай Николаевич Каразин (1842–1908), военный, художник, этнограф, прозаик, участник завоевания Туркестана Российской империей. Пришло время познакомить современного читателя с литературным творчеством Каразина по ряду причин: одна из них состоит в том, что идеологический диктат ХХ в. сделал все, чтобы это имя было забыто, несмотря на то, что при жизни Каразина с ним сотрудничали современники (Л. Толстой, А.П. Чехов и др.), и вплоть до 1930-х годов его имя было популярно, а влияние его прозы обнаруживается в творчестве многих писателей.

Каразин – пионер в создании тех образов и стереотипов о Средней Азии, которые живы до сих пор. Другими словами, Каразин – слагатель туркестанского текста русской культуры[49]. Множество мемуаристов вспоминает Каразина как очевидно известного в свое время культурного деятеля. При жизни Каразина, параллельно с публикациями его романов и очерков, в петербургских журналах печатались рецензии на них и подробные разборы, содержащие однозначную оценку: Каразин – явление самобытное, узнаваемое. Были и сугубо отрицательные рецензии – одиозного В.П. Буренина (под псевдонимом Z), а также некоего «Л-ича»[50]. Проза Каразина переводилась на иностранные языки как при жизни (на немецкий, французский)[51], так и в XXI в. – на английский[52].

Имя Каразина надолго исчезает из официального литературоведения ХХ в. Лишь в 1992 г. появляется словарная статья о писателе[53]. Однако в ранний советский период он все же был удостоен статьи в Литературной энциклопедии (1931), где ему вынесли вердикт, вычеркнувший имя Каразина из истории литературы. Вот фрагмент энциклопедической презентации-приговора: «К. изображал купцов, предпринимателей, аферистов, к-рые бросились в Среднеазиатские владения в погоне за легкой наживой. Жестокая борьба этих рыцарей первоначального