На далеких окраинах. Погоня за наживой - Николай Николаевич Каразин

главное – пошли, Господи, здоровья! Трогай, братец! – закончил он свою речь, кивнув ямщику.

– Стой! Стой! Стой! – послышалось внутри дормеза, но этот голос был покрыт грохотом экипажа, в карьер подхваченного шестериком на крутой подъем противоположной стороны оврага.

Когда экипаж был на самом уже верху, то на мгновение еще раз показались обе верховые фигуры.

Иван Илларионович подсмаркивал носом – уж очень щекотали там бежавшие по его оплывшему лицу слезинки – и махал своей фуражкой. Фридерика Казимировна поспешила поднести платок к глазам. Адель откинулась назад, в самый угол дормеза, и начала отыскивать в своем кармане коробочку с мятными лепешками. Она вдруг почувствовала припадок тошноты. Вероятно, опять какие-нибудь воспоминания произвели это неприятное действие.

И в тот же день, после обеда, Иван Илларионович получил маленькую треугольную записочку, от которой за несколько шагов пахло ванилью и розами.

«Что такое?» – подумал он, понюхал, присмотрелся к почерку и распечатал, немало повозившись-таки с хитро сложенным конвертом.

«Добрейший и любезнейший Иван Илларионович!

Мне очень приятно было бы покататься сегодня в вашей прелестной коляске; я немножко прихворнула, и доктор запретил мне на некоторое время прогулку верхом.

Ваша коляска, кажется, теперь свободна, и я вполне уверена, что вы не затруднитесь исполнить эту маленькую просьбу.

Все та же М.Л.»

– Видишь, братец? – протянул Лопатин эту записочку Ивану Демьяновичу.

– Вижу-с! – улыбнулся Иван Демьянович.

– Понимаешь, к чему дело идет?

– Как не понять!

– Послать, что ли?

– Чего-с?

– Коляску-то?

– Что же, поразвлекитесь немножко, оно очень вам полезно будет в теперешнем вашем душевном состоянии!

– Ну да, да, я и сам так думаю!

– Ежели уж нельзя обойтись, то, во всяком случае, эта статья, по нашему коммерческому делу, много подходящее будет!

Лопатин сделал распоряжение приготовить к вечеру его щегольскую коляску.

XII. Каракольские рудники

Дело Бурченко после описанных нами событий не клеилось. Только малороссийская настойчивость и упрямство удерживали его на месте работ. Не раз уже ему приходила в голову идея либо бросить дело, либо начать хлопотать об официальной поддержке; с нескрываемой грустью поглядывал на все эти груды взломанного камня, на эти холмы вырытой земли, на эти зияющие отверстия шахт, из которых белели крестообразные брусья скреп и подпорок.

«А что, разве и в самом деле? – думал он, и тут же сам разбивал вдребезги возникшее в его голове предположение. – Эх, да что толку. Ну, пришлют казенного инженера, пришлют роту пехоты, казаков полсотни. Укрепление, пожалуй, еще возведут, какое ни на есть! Этих-то, настоящих работников, спугнут с насиженных мест, тогда из кишлаков горных уже никто ни ногой, разве в базарный день, раз в неделю».

Ледоколов из кожи лез, лишь бы усердием и своим знанием хотя как-нибудь поддержать испорченное им дело. Он положительно надрывался над работами и рысканьем для вербовки вольных рабочих.

А этих-то вольных рабочих с каждым днем становилось все менее и менее. Они уходили часто так, сами по себе, не предупредив «русских уста» (мастеров)1, не сказав даже слова, и уносили с собой свои инструменты, а подчас даже и хозяйские.

Прошла еще неделя – и остались только те, кто положительно не знал, где бы ему чего-нибудь поесть, – остались единственно только потому, что каждый день, в большом котле, вделанном в камни у самого обрыва Каракол, варилось несколько фунтов рису, и торчала какая-нибудь верблюжья или лошадиная кость – все, чем только мог кормить их Бурченко, кошелек которого тощал в наводящей уныние прогрессии.

К чести «русских уста» надо отнести то обстоятельство, что они не позволяли себе лично иметь другой стол, кроме общего котла; жидкий кирпичный чай по утрам – это вся роскошь, которую они допускали в отношении своих желудков.

– Скверно! – вздыхал Бурченко.

– Ну, еще, может быть, справимся. Придет неожиданный перелом, дело обернется к лучшему! – бравировал, впрочем, весьма унылым тоном Ледоколов. – Случается, что вот, думаешь, совсем плохо, а…

– Что же, с небес, что ли, свалится? Поверьте, если и свалится что-нибудь сверху, так разве вон тот кряж. Его что-то уж очень подмывает за последнее время. Я вот ходил смотреть после той бури: сомнительно, шибко сомнительно!

– Обвал нас, во всяком случае, не заденет! – и тут попытался сунуться с утешением Ледоколов.

– Вчера еще четверо ушли, сегодня в ночь двое… Осталось…

– Девять человек осталось, целых девять человек. Это чего-нибудь да стоит!

– Ничего-таки не стоит!

И не мог не согласиться Ледоколов, что оставшиеся девять человек ленивых бродяг, работающих только из-за того, чтобы их подпустили к котлу, действительно ничего не стоят при деле, где еще полторы недели тому назад двести кетменей и лопат поднимали стукотню на всю каракольскую лощину.

Сегодня рано утром подошел к Бурченко один из работников, последний таш-огырец, и, опустив кетмень на землю, сказал:

– Ты, брат, уходи лучше!

– Что так? – приподнялся на локоть Бурченко.

– Видел, ночью трое наших с той стороны приходили?

– Ну?

– Так вот они сказали нам такое слово, что вам уходить надо – тебе и тому бородатому. Куда это он поехал?

– Неподалеку, что же они тебе сказали такого?

– Не мне одному, все слышали. Ты говоришь, неподалеку, куда же именно, в какую сторону? – И работник поглядел вниз по Караколу, где между двумя темно-синими скалами виднелась белая зубчатая полоса далеких ледников. – Как бы он не попался! Если теперь он там… гм! – начал он соображать вслух и чесать своими черными, заскорузлыми пальцами широкий, потный затылок.

– Да ты говори толком, что обиняками закидываешь? – поднялся совсем на ноги Бурченко, заинтересованный соображениями таш-огырца.

– Назар-барантач идет со своими шайками; человек сто будет, вот что! Может, сегодня к ночи нашими местами проходить будет, а может, еще… Гляди, вон едет!

Даже побледнел малоросс от такой неожиданности и при слове «едет» схватился за оружие.

– Не Назар, погоди еще! – усмехнулся работник. – Твой тамыр едет; вон он с горы, за красными камнями, спускается!

И действительно, вдали, по тропе, вьющейся между темно-красными грудами железистой почвы, белел широкий плащ Ледоколова, во всю прыть коня спускающегося к ручью.

В безопасную минуту, когда никто не гонится сзади, когда не слышно за спиной топота вражеского коня, никто бы не рискнул так галопировать по этой опасной дороге.

Бурченко невольно почуял близость тревоги. Даже Карим взялся за седло и покосился в ту сторону, где стоял на приколе серый конь – подарок муллы Аллаяра.

– Беда, беда! – еще издали кричал Ледоколов. – Назаркины люди Таш-Огыр прошли; я сам четырех «казыл чапан»2 (красный кафтан) видел – чуть было не попался!

Взмылился конь Ледоколова, и передние ноги дрожали от скачки по горным