На далеких окраинах. Погоня за наживой - Николай Николаевич Каразин

накопления друг с другом на почве конкуренции – обычная тема его произведений. К. менее всего интересуется угнетенными и бесправными „инородцами“. Среди русских писателей прошлого он – один из немногих – является ярким представителем колониального романа. У К. заметно пристрастие к кричащим эффектам и мелодраматической фабуле»[54].

Как видно из цитаты, текст составлен в стилистике вульгарного социологизма, с его классовыми акцентами, взаимосвязью социальной ниши писателя (в статье подчеркнуто дворянское происхождение Каразина) и его творчества. Упомянутые «кричащие эффекты» (вероятно, составители имели в виду этнографизм сюжетов Каразина) – это, пожалуй, самая яркая черта, делающая его прозу неповторимой. Она завораживает современного читателя, а уж тогдашнего, для которого Каразин был Колумбом Средней Азии, и подавно. Называть любовные сюжеты «мелодраматической фабулой» – этого принижающего «комплимента» может быть удостоен, при желании, всякий любовный сюжет. Упрек советских критиков в адрес Каразина по поводу того, что он «менее всего интересуется угнетенными и бесправными „инородцами“» может быть опровергнут дореволюционной критикой, свободной от прессинга советской идеологии и писавшей совершенно противоположное – в частности, о пристрастии Каразина к изображению местных народов, на которых, как указывал литературный критик П. Никитин, он и «сосредоточил свое внимание»[55].

Таким образом, откровенно тенденциозная энциклопедическая статья 1931 г. о Каразине исключала его из русской литературы. Причины дальнейшего забвения Каразина лежат в идеологической плоскости.

В 1930-х годах власть грубо вмешивается в колониальный дискурс, в художественную литературу в том числе. Появляется иная риторика – антиколониальная, в основе своей противопоставленная колониальной политике царской России: «Обе революции 1917 года, временный распад империи, кровавая Гражданская война и установление большевистского режима с обещаниями построить новое общество на принципах, отрицающих колониализм, стимулировали в российских интеллектуальных кругах артикуляцию антиколониальных дискурсов»[56].

СССР наследовал от Российской империи, по преимуществу, всю территорию в ее прежних границах – в частности, Русскую Среднюю Азию (или Туркестанский край), возникшую под таким именованием в результате военной экспансии. Процессы, происходившие в этом регионе, до 1917 г. позволительно было (и есть) именовать колонизаторскими, но после это стало называться «добровольным процессом вхождения», хотя захват окраинных территорий Средней Азии продолжался прежним способом и после установления советской власти. То, как это воссоздано в прозе Каразина – очевидца, участника русско-туркестанского проекта, противоречило пропагандистским мифам, которые тиражировались на протяжении всего советского ХХ в.

Намеренное забвение склонно провоцировать анекдотические ситуации. Никогда не описывался казус, связанный с упоминанием имени Каразина в советском романе «Гнет» Анны Алматинской, во всех изданиях которого (1957, 1958, 1964, 1969, 1974, вкупе – многотысячный тираж) есть фраза: «Очнувшись, Древницкий увидел знакомые стены, окна с тюлевыми гардинами, гравюру Карамзина „Находка“. Удивленно повел глазами» (курсив мой. – Э.Ш.). Контекст этого фрагмента таков: место – Турке стан, время – эпоха генерал-губернаторства К.П. фон Кауфмана, рубеж 1870–80-х годов, т. е. самое каразинское время, его сюжеты, его персонажи. «Находка» – так называется акварель художника Николая Каразина, на ней изображен номад верхом на верблюде, вокруг – пустыня, колючки; номад приметил внизу белую форменную фуражку русского военного и пристально ее разглядывает сверху. Именно такая гравюра с работы Каразина могла висеть в интерьере русского офицера, находящегося в Туркестане, – Каразина(!), не Карамзина. Можно предположить, что в текст вкралась опечатка. Но она повторена во всех изданиях романа, с которым – от одной публикации к другой – работали редакторы и цензоры, о чем свидетельствуют изъятые из поздних изданий фрагменты (ср. издания 1958 и 1969 г.). При такой тщательной выверке романа все же упустили Карамзина / Каразина. Или не знали? Скорее всего, это не опечатка (или редакторская оплошность): имя художника Каразина, а тем более литератора, прославившего новую «далекую окраину», не было известно издателям (редакторам, корректорам), в отличие, конечно, от самой Алматинской, для которой фигура Каразина была известной и славной, о чем она упомянула в своем романе: «Здесь есть о чем писать. Каразин не только статьи в газеты пишет – романы занятные. А его рисунки на местные темы – экзотика!»[57].

Никем не замеченным осталось упоминание о Каразине в повести Константина Симонова «Двадцать дней без войны» (1973): описывается интерьер одной из квартир в Ташкенте времен войны – эвакуации 1940-х годов, куда попадает командированный из Москвы журналист «Красной звезды». «На стенах комнаты, так же как и в прихожей, висели акварели <…> Старая Средняя Азия! Арбы, верблюды, караваны, всадники, лошади. Под двумя акварелями, висевшими пониже, на одной из которых был изображен пригнувшийся к луке седла казак с нагайкой, а на другой – табун лошадей, Лопатин разобрал подпись: „Каразин“, – и вспомнил, как в молодости читал полные занятных подробностей книжки этого превосходного акварелиста, участника туркестанских походов. Кто-то живший раньше в этой квартире любил Среднюю Азию, собирал эти картинки Каразина, да так и оставил их здесь»[58].

Судя по этому фрагменту, автор весьма неравнодушен как к художнику, так и писателю Каразину. И когда Лопатин, герой симоновской трилогии, на поле боя встречает генерала Ефимова, последнего обладателя квартиры с каразинскими акварелями, тот первым делом спрашивает его: «Ну и как там, не набезобразничали товарищи артисты? Картинки мои висят? – Висят»[59].

О влиянии каразинской прозы на Симонова свидетельствует не только фамилия военного корреспондента – Лопатин (однофамилец каразинского персонажа из «Погони за наживой»), но и сам жанр симоновского повествования: «Из записок Лопатина». Многие тексты Каразина сопровождены подзаголовочными данными: «Дневник корреспондента», «Из записок линейца». Генетически деятельность симоновского Лопатина вышла из деятельности военного корреспондента каразинского повествователя/рассказчика.

Именно из очерков, рассказов, романов Каразина читатель XIX в. узнавал о быте и нравах, фольклоре среднеазиатских народов, вошедших в Российскую империю. Каразинская проза гораздо раньше вошла в культурный слой России, чем этнографические очерки военных востоковедов. Каразин дал старт многому из того, что впоследствии стало сводом растиражированных стереотипов о Туркестанском Востоке, он первым внес в отечественный дискурс русифицированную лексику – так называемые ойкотипы и эндемики[60], связанные с зарождавшейся на его глазах билингвальной языковой культурой.

Нынешнее издание прозы Каразина имеет как историко-литературное, так и собственно историческое значение. Туркестанский текст в русской культуре стартовал с тех самых пор, когда в Среднюю Азию пришли российские военные, когда в печати стали появляться заметки, очерки, этнографические сообщения, а потом уже и художественная проза о том крае – примерно с 1860-х годов.

Редакция журнала «Русская старина» (1907) по случаю юбилея творческой деятельности Николая Каразина предваряет публикацию его очерка такой врезкой: «В конце (27 ноября) истекшего года исполнилось тридцатипятилетие деятельности Николая Николаевича Каразина, популярного художника-этнографа и писателя, автора печатаемых ниже воспоминаний.

Молодость свою (род. 1842 г.)