Кровавый век - Мирослав Попович

Руководство оборонной промышленностью сумело осуществить эвакуацию важнейших предприятий на восток; инженеры и техники, рабочие военно-промышленного комплекса работали с огромной самоотверженностью, нередко в немыслимо тяжелых условиях. Женщины замещали мобилизованных в армию мужчин даже в шахтах (до конца 1942 г. больше трети работников угольной промышленности составляли женщины). На январь 1942 г. рабочие, прибывшие из занятых фашистами регионов составляли 30–40 % общей численности эвакуированных, а для возобновления и пуска переброшенных на восток предприятий не хватало полмиллиона рабочих. И в этих условиях военная промышленность работала бесперебойно!

Партизанка

Армия выгребала все человеческие ресурсы. Как это выглядело в реальности, описывает один из командующих тыловых военных округов. Вот замнаркома обороны, начальник Главупраформа Щаденко звонит по телефону командующему: «Что у вас готово к отправлению на фронт?» На этот вопрос у командующего всегда есть готовый ответ. «Сколько в ближайшие дни можете дать новых дивизий?» Здесь уже командующий с большими трудностями может сделать приблизительные подсчеты и ответить, что будет сформировано, например, восемь дивизий. «Мало, – слышит он в ответ. – Нужно не восемь, а пятнадцать дивизий». Командующего охватывает отчаяние. Он уверяет, что взять людей неоткуда, такое число дивизий из ресурсов округа сформировать невозможно. «Ищите хорошенько, найдете, – заканчивает разговор Щаденко. – Вам лучше знать резервы, которые есть в округе». Вот и все планирование, весь расчет. И снова начинаются поиски, перетряски штатов, замена мужчин женщинами, сокращение рабочих, – деятельность, в которую включался обком, облисполком, местком, профком и так далее, и удивительно, что округ собирал-таки пятнадцать дивизий!

До сих пор историки не изучили как следует самый главный процесс войны – пополнение разгромленных частей и формирование новых. Как это происходило, можно судить из воспоминаний генерала, потом маршала Ф. И. Голикова.[579] Бывший начальник военной разведки Красной армии в конце 1941 г. возглавил управление 10-й армии в районе Пензы. Основная масса солдат была 30–40 лет и старше; только четверть личного состава была моложе 30 лет. Две трети командного, политического и другого руководства состояли из резервистов гражданских профессий; кадровые командиры преобладали только в звене командования дивизий. Из сорока двух командиров полков большинство закончили курсы усовершенствования старшего начсостава, некоторые имели начальное образование – начальную или даже церковноприходскую школу. Большинством батальонов и даже артиллерийских дивизионов командовали офицеры запаса. И эта армия успешно действовала в боях под Москвой.

Можно считать, что в Красной армии организаторами боя (а ими в армии являются командиры звена полк-батальон) уже в конце 1941 г. были не кадровые военные, а гражданские в сущности люди, запасники. Потом в это звено приходят молодые ребята, выпускники военных училищ, которым повезло выжить в первых боях. Мы выиграли войну двадцатилетними капитанами и майорами военного выпуска, сорокалетними колхозными бухгалтерами, учителями и агрономами, проходившими разные переподготовки и неожиданно нашившими кубики на петлицы.

250 тыс. офицеров было нужно российской армии в «германскую» войну, и это был максимум того, что она сумела подготовить, дав первое офицерское звание всем, кто имел хоть какое-то образование. Только в 1942 г. в военных училищах и на армейских и фронтовых курсах подготовлено 564 тыс. офицеров, вернулись в строй после ранений 180 тысяч и призваны из запаса 42 тыс. офицеров. Академии и академические курсы выпустили 26,5 тыс. военных. Более чем полмиллиона офицеров за один критический год – вот на что оказалась способной система.

Отправка в Германию

Эти цифры говорят не только о способности армии к восстановлению сил в условиях тоталитарной власти. Они характеризуют также и политическую сторону дела.

В 1914 г. высшие учебные заведения России закончили 12,2 тыс. человек, в 1940 г. – 126,1 тысяч, в десять раз больше. Во всех общеобразовательных школах в 1914/15 учебном году училось 9,7 млн учеников, в 1940/41-м – 35,6 млн учеников, в четыре раза больше.

В 1913 г. в России было 300 тыс. телефонов, в 1940-м – 1 млн 200 тысяч., то есть в четыре раза больше.

В 1913 г. в России работало 23 тыс. гражданских врачей (кроме стоматологов), то есть 1,5 на 10 тыс. населения; в 1940 г. – 142 тысячи, то есть 7 на 10 тыс. населения, или в четыре с половиной раза больше. В царской России насчитывалось 13 больничных коек на 10 тыс. населения, в СССР – 40 на 10 тысяч, то есть в три раза больше. Естественно, в российской армии в Первую мировую войну погибло 50 % раненых, в Отечественную – 17–18 % раненых, то есть приблизительно в три раза меньше.

Приведенные цифры не очень ясно характеризуют качественную сторону дела – и в образовании, и в здравоохранении, и в повседневной бытовой культуре, и в технической оснащенности. Но цифры «в три – четыре раза», которые постоянно повторяются, все же говорят о достаточно резком прыжке на цивилизационном уровне. Это не вполне объясняет новые способности государства к сопротивлению противнику, но более-менее характеризует новые возможности жизненного выбора, которые теряли граждане СССР с покорением своей страны нацистской Германией.

Огромное количество военнопленных в 1941 г. свидетельствует о массовой сдаче в плен, а следовательно, о серьезной внутренней слабости коммунистического режима.

Следует заметить, что массовая сдача красноармейцев в плен началась не сразу после первых катастроф на фронте, что заставило начальника штаба ОКХ Гальдера с тревогой записывать в дневнике в июле 1941 г., что количество военнопленных странно невелико.

Можно видеть здесь не только постепенное назревание катастрофы, потерю страха перед нелюбимым государством и распространение пораженческих настроений. Определенное значение имело разное отношение старшего и младшего поколений к советской власти.

Младшие были детьми в годы коллективизации и голода, Большой террор вообще не очень зацепил низшие социальные слои населения – его жертвами были как раз те, кто организовывал голод и коллективизацию. Зато перед молодыми людьми открылись определенные перспективы. Режим не был социально чужим. В села приезжали в свои отпуска разных родов войск «командиры», как называли тогда офицеров, летчики в роскошной синей форме, свои инженеры, учителя, и – пусть не очень высокие – государственные и партийные чиновники. Социальная мобильность в тоталитарном режиме была достаточно высокой, и он имел свои общественно-политические ресурсы.

После призыва мобилизованных, особенно крестьян старшего возраста, общие настроения красноармейцев изменились. Когда основу армии уже составляли люди старших поколений, колхозники, которые еще помнили, где была их земля и какие из колхозных коров были раньше их собственными, когда первые поражения поколебали уверенность в силе и нерушимости режима, политическая ситуация в армии стала нестабильной. Однако это быстро прошло. Уже осенью по обе стороны фронта стало ясно всем, что немцы пленных морят голодом, а колхозы и не думают распускать. Те небольшие политические ресурсы, которые проявлялись в доброжелательно-выжидательном отношении крестьянства и части городского населения к оккупантам, Германия быстро потеряла.

В оценках оккупационных властей, и тем более в воспоминаниях и исторических исследованиях послевоенного времени, факты усиления сопротивления оккупантам объясняются как проявление патриотизма, в первую очередь русского. Сравнивают ситуацию той войны даже с ситуацией времен Наполеона, когда русские крепостные крестьяне в силу патриотических чувств поддерживали своих господ. Этому объяснению в немалой степени способствовала официальная сталинская идеология, которая сразу провела аналогию между 1812-м и 1941 годом, назвав войну Великой Отечественной.

В действительности такие аналогии неправомерны. Граждане СССР, которые оказались на оккупированной территории, боялись попасть в оккупацию. Нацистский режим был абсолютно чужим и – для оккупированных народов – намного страшнее, чем коммунистический.

Именно этим вызваны изменения идеологических ориентиров сталинского режима почти сразу же после начала войны.

Сталину было ясно, что люди не будут умирать за «социалистические преобразования» – ни за колхозы, ни за государственную собственность на орудия и средства производства. Они будут умирать за право жить и не быть рабочим скотом завоевателя. Это простое, но не очень ясное мироощущение и было определено как «моя Родина», что означало то минимально необходимое пространство для жизни и надежд, которое люди имели до войны.