Избранное - Александр Оленич-Гнененко

От совы уцелело очень немного: голова, крылья и кожа, покрывавшая нижнюю часть тела. Все остальное съедено врагом, спустившимся по выгнившему внутри стволу дерева.

Разгадка лесной драмы понятна.

Сова, поселившаяся в дупле, знала лишь тот вход, который был доступен ей самой. Вертикального дупла, также выходящего наружу, она не приняла в расчет: ведь она не дятел или поползень и не смогла бы пробраться по такой длинной и совершенно отвесной трубе. С совиной точки зрения этой возможности не существовало и для других. И вот, когда, устроившись на дневной отдых, она выставила весь свой арсенал на защиту единственной, как ей казалось, двери в жилье, через другую дверь проник лесной кот. Бесшумно и быстро он скользнул сверху на спящую крепким сном страшную хозяйку дома, прокусил ей затылок и съел ее.

Ко мне зашли наблюдатели Подопригора и Пастухов и бывший кишинский огородник Михаил Сафонович Пономаренко. Он теперь работает егерем-волчатником и очень гордится своей новой должностью.

Пономаренко по всегдашней привычке присаживается на корточки в углу, сбивает на затылок свою ушастую шапку из шкуры косули и, закурив папиросу, заводит беседу. Начинает он, по своему обычаю, с того времени, когда был огородником на Кише:

— Старики говорят, что свинья дикая копнет раз-два — и готово. А у меня на огороде они кустов по пятнадцати каждая за ночь картофеля рушили. Это будет примерно килограммов пять. Свинья все съест, оставит граммов сто, не больше. И днем и ночью костры горят, а как стемнеет, свиньи все же тут как тут. Через костры лезут, копают — не боятся ни стуку, ни грюку. Походят по огороду, как домохозяйки, и все выберут. Я в одном месте на развилках фонарь пристроил, так они до того копали картошку, что подрыли развилки и фонарь упал. Олень, он арбузы грызет и кукурузу даже в ноябре, сухую. А ланки стоят в темноте, сердятся, гекают, чтобы я скорей уходил… Очень я люблю наблюдать привычки животных: дикой свиньи, оленя, серны… Свинья, когда жарко, нажнет папоротника, навалит кучей и в эту кучу залезет. Папоротник прохладный, и земля под ним сырая. Так же свиньи делают, когда их ранишь… В зимнее же время встречал я только подстилку, как у курицы гнездо.

Серны и козы не устраивают дневки или ночевки в закрытом месте. Это они делают в скалах, на сколках-выступах. Они поднимаются туда и тогда уж ложатся. Оттуда им кругозор большой. Олень, тот тяжелый, он ложится в летнее время даже в лопухах… Как посмотришь оленьи тропы — звери идут по хребту и опять спускаются вниз, и вообще ходят по таким местам, чтобы сперва изучить окрестность, а потом проживать в ней. Идут всегда хребтиком и косогором, чтобы все кругом было видно. На чистой, открытой поляне олень ложится на холмиках среди травы.

Раз я ходил, искал по рододендрону волчьи следы и там встретил кабанью матку с поросятами. Она готовила на ночь логово: подстилку из листьев радады. Свиньи с поросятами держатся исключительно в рододендроне. Все они ютятся на южных склонах. Матка делает на каждую ночь новую лежку. Место это легко найти: поросята ссекают лист — немножко обжуют и бросают. Свиньи боятся волков, а здесь волкам трудно взять поросят. Поросята до двух-трех месяцев не хотят уходить из рододендрона. Свинья, как опоросится, никогда не оставляет поросят одних. Раз такое место мы нашли. Все корни она, бедная, объела — как страдают животные! Я выманивал поросят из радады, подражая их голосу. Один поросенок высунулся, потом скрылся. Я продолжал звать, вдруг слышу: у самых ног мурчит; гляжу, а это двое поросят — вот рядом — стоят. Только я хотел их схватить, а они как шмыгнут в рададу. Я потом домой пришел мокрый, как мышь: долго за ними лазил.

Поросята, когда молчишь и не тревожишь их, не убегают. Свинья волнуется, «пугает» человека, но потом, не слыша поросят, уходит. Если же тронешь поросят, она сразу кидается. Дай матке возможность уйти, потом поросят помаленьку попугивай, тогда их отгонишь, где удобней, и возьмешь, и матка не услышит, не вернется… Так я маленький рыбу ловил где-нибудь на мелком месте, куда она через перекат сваливается. Вижу, рыба ходит-играет. По неопытности я прямо бросился хватать рыбу, ни одной не поймал. Потом изловчился: возьму хворостину и стою над перекатом. Только рыбина переваливает, я ее хворостиной: смотришь, одну-другую и выброшу, а за всеми погонишься — ничего не достигнешь. Так и с дикими поросятами…

Подопригора показывает мне свои весенние записи. Каждый наблюдатель заповедника обязан вести дневник. Эти дневники — живой календарь местной природы.

У Подопригоры записано:

«Четвертого апреля на восточном склоне Скаженного хребта начало возобновления бука: молодой росток в четыре листка. Четвертого апреля там же — первое цветение тиса и лавровишни: белый цветок, как у винограда. Четырнадцатого апреля встретил первую кукушку. Двадцать первого апреля по левой стороне реки Белой — полное цветение тиса. Цвет тиса — желтогорячий, похожий на спичечную головку. Дерево сплошь осыпано им.

Тис на северном склоне цветет на месяц раньше, чем на южном склоне.

Двадцать второго апреля начали распускаться почки груши, зацветает ясень, полностью цветет кизил. Слышно кукованье кукушки».

Разговор заходит о зимней охоте на волков, в этом году не особенно удачной. По словам наблюдателей, здешние волки слишком хорошо знают человека и его охотничьи хитрости.

— Наши волки не боятся следа и запаха человека, — говорит Подопригора. — Они смело вырываются из круга, когда их «обходят», не попадаются на приваду. Этой зимой я сопровождал по заповеднику приехавшего из Москвы специалиста-волчатника. На ночевке он забыл рюкзак. Мы вернулись за ним и увидели по следам, что волки шли за нами по самой тропе. Москвич очень удивился этому и говорил, что здешние волки не так боязливы, как волки из других мест.

— Я вот что скажу, — вмешивается Пономаренко — когда волк попал в капкан и выбрался оттуда, он идет на стрихнин. Раненый, он теряет осторожность, а здоровый покружится пять-шесть раз и не берет, уходит. Стрихнин тоже дело такое: с ним надо быть осторожным. Когда ты заложил отраву с вечера, так назавтра, чуть свет, иди, выбирай ее, если волк не тронул: иначе сойка раскопает и унесет. Ты сойку и не видишь, а она где-то далеко сидит на верхушке дерева и тебя наблюдает. Ей только раз глянуть, а там уж она всегда отыщет, где что спрятано. Ее не обманешь!

…Сегодня я видел на Гузерипле в одном гурте поросят — гибридов домашней свиньи и дикого кабана. Среди молодняка чистобелого цвета, как мать, резко выделялось несколько поросят «дикой» окраски. При встрече с ними белые братья каждый раз подозрительно обнюхивали их. Один поросенок совершенно как дикий: он весь покрыт ржаво-желтыми полосами и пятнами. Другой — спереди белый, а сзади пестрый — будто составлен из двух различных поросят, разрубленных пополам и затем перепутанных. У третьего — только ржаво-желтое пятно на спине. Оказывается, свинья одного из наблюдателей этой зимой приводила дикого кабана на самую усадьбу Гузерипля.

В пять часов утра мы с Владимиром Николаевичем Степановым отправились на Горелое. Степанов приостанавливается у каждой подозрительной гнилушки, переворачивает ее и щепоть за щепотью терпеливо перебирает сырую холодную труху, добывая жужелиц и златок.

В болотистой, поросшей пихтами и буками низине нас встретил оглушительный крик сотен соек. Их привлек сюда корм. Они шипят и мяукают, как кошки, хрипло каркают по-вороньему, подражают голосам разных птиц.

Над горами раскинулась глубокая и влажная синева. Леса стоят еще сквозные. В тонком переплетении голых ветвей и побегов мелко искрятся желтые цветы кизила.

Шумят и пенятся мутные потоки, стекающие с крутых каменистых стен. Тысячи быстрых ручейков разбегаются во все стороны, унося смытую со склонов почву.

На солнцепеке зеленеет низкая густая щетинка молодой травы и вспыхивают голубые, красные, фиолетовые звезды первоцветов, подснежников, фиалок. В траве среди камней шныряют ящерицы. Над цветами вьются в радужной пляске бабочки, проносятся шмели и пчелы.

Внизу, под нами, в каменном коридоре скачет через пороги, взмахивая гривой, полноводная Белая. Она сейчас действительно белая от пены.

Мы пытались в обход пробраться по крутому скату утеса, нависшего над ущельем Белой, но нас постигла неудача. Я чуть не сорвался в реку и ползком едва выбрался назад, судорожно цепляясь за скользкие корни и поминутно втыкая охотничий нож между камнями. Степанова, кроме того, укусила в руку большая сколопендра — укушенное место побелело и рука распухла. Степанов чувствовал сильную боль, как от ожога.

Переменив направление, мы поднялись напрямик на вершину скалистого хребта и дальше шли гребнем. Наш путь лежит по звериным тропам в густых зарослях рододендрона и буйно перепутанного ожинника. Всюду видны свежие лежки и отпечатки следов диких свиней и косуль. Почки на деревьях кое-где распустились. За сутки стебли цветов и трав стали вдвое выше. В воздухе струится слабый запах фиалки.