Избранное - Александр Оленич-Гнененко

Сделав за день около десяти километров, мы еще засветло пришли к месту нашей ночевки. Балаган сколочен из новой, еще белой драни в форме неправильного четырехугольника. Крыша несколько скошена в одну строну — для стока воды. Балаган построен Бессонным и другим наблюдателем в октябре прошлого года, потому и назван Октябрьским. Балаган расположен на речной террасе, в нескольких десятках метров от Малчепы.

У двери балагана на снегу видны следы дикого кота. Они оказались и в самом балагане — на пепле старого кострища. Кот был привлечен сюда остатками пищи и мышами.

Бессонный и Пономаренко в полчаса заполнили все углы буковыми и пихтовыми горбылями и развели жаркий костер. Бук был сыроват. Пришлось пустить в ход пихтовые поленья и на растопку — сосновые ветки. От этого балаган затянуло густым смолистым дымом, а затем, когда разгорелась пихта, поднялась неистовая стрельба. Пылающие искры с треском взвивались к потолку, сыпались на нас, угрожая превратить в решето нашу одежду: кое-где в самом деле она уже начинала тлеть. К счастью, скоро загорелись подсушенные на костре буковые дрова, стрельба прекратилась, и яркое ровное пламя осветило балаган.

Порывшись в темном закоулке, Бессонный достал хорошо сохранившийся медвежий череп. Это дало повод Григорию Ивановичу и Пономаренко для оживленного разговора. Пономаренко утверждает, что в заповеднике встречается почти белая, «серебристая» разновидность медведя. Однажды Пономаренко проходил в альпийской зоне, недалеко от большого снежного пласта. На снегу ничего не было видно. Вдруг Пономаренко приметил какое-то слабое движение, и перед его глазами очутился совершенно белый медведь, которого только с трудом можно было различить на снежном поле. Григорий Иванович согласен с Пономаренко.

Запас «звериных историй» у обоих наблюдателей неисчерпаем.

Григорий Иванович рассказывает, что два-три года тому назад, в снежную зиму, тридцать оленей, спасаясь от голода, зашли в один из поселков апшеронских нефтяных промыслов. Рабочие приютили истощенных животных в сараях и кормили до наступления хорошей погоды. Олени были очень доверчивы и вели себя, как домашний скот. Когда потеплело и снег стаял, олени один за другим стали выходить на улицу, нюхать воздух и, как ветер, уносились в окружающий лес. В ту же зиму сотни диких коз спустились по реке Пшехе в армянский поселок, набились во все дворы. Так же, как олени, они спасались у человека до наступления оттепели. Нужно сказать, что при этом был только один случай, когда человек убил доверившееся ему животное.

Утром, в шесть часов, мы были разбужены криками сов. В лесу было еще совсем темно. У самого балагана надрывалась неясыть, ей вторила другая, третья. Совиный стон и хохот гулко разносились повсюду и замирали во мраке. Эта перекличка продолжалась около получаса, затем наступила глубокая предрассветная тишина.

Поднялось солнце. Пономаренко успел сходить на Малчепу. На снегу у реки он видел свежий след матерого волка. Мы сидим в балагане. Из щелей в стенах тянет зябким утренним холодком. Подбрасываю в костер буковых поленьев и ставлю на раскаленные угли закопченный чайник. Пока греется чай, Пономаренко рассказывает о своей любимой Терновой поляне.

— Когда сова охотится ночью, она трещит и щелкает клювом, скрегочет. Птицы со страху взлетают, и сова тогда их ловит. Сова скрегочет еще, чтобы напугать своего врага — зверя или человека. Сова и сойка — самые злые губители птиц. Они беспощадно уничтожают яйца и птенцов. Полезет бывало мой сынишка утром посмотреть на гнезда шпаков, дроздов, а там нет ни яиц, ни птенцов, одна скорлупа или пух в крови — сова поработала.

Во́рон — хитрая и осторожная птица. Ко мне на огород, на Терновой, повадились два ворона клевать арбузы. Если увидят меня с ружьем, снимутся, улетят на Косую поляну (там падаль была) и больше в этот день не явятся. Жили они в присколках, на вершине Пшекиша. Летали вороны всегда парой в одно и то же время — утром на огород, оттуда на Косую до самого вечера, а перед закатом отправлялись на ночлег, в скалы. Когда они летят, кричат глухо, скрипуче: «кроу-кроу!» Видят во́роны очень далеко. Один раз они сидели на поляне, метрах в шестидесяти от меня. Я ел хлеб. Мне нужно было взять неподалеку ведерко. Положил я кусок хлеба на траву. Только отошел на несколько шагов, вдруг слышу сзади свист, будто сильно бросили камень или палку. Я глянул, а это во́рон, как молния, налетел на хлеб, схватил его, взвился — и был таков. Во время пахоты вороны ходят за мной по борозде, червей собирают. Сами они большие, черные, блестящие.

Когда созрели арбузы, стал кто-то пошаливать у меня на огороде, глядишь, каждый день проедены два-три арбуза. Сначала я подумал на оленя или волка, потом решил, что это косуля: у нее узкий рот, у оленя же рот широкий, а волк, тот так грызет, что сразу кило отхватит. Я показываю испорченный арбуз научным работникам. Они говорят тоже, что это коза. Стал я караулить, но долго ничего не мог подметить. Только раз рано утром смотрю: сидят мои два во́рона на огороде и долбят клювами арбузы: стук стоит кругом. Вот, оказывается, чье это дело. Много они проклевали арбузов, а все же я очень полюбил своих воронов. Когда я уходил с Терновой, так просил не стрелять их.

Там же, на Терновой поляне, привыкли ко мне четыре косули. Они паслись метрах в ста от меня, а то ближе, и не боялись. Я покуриваю, а они смотрят на меня, щиплют траву или балуются: становятся на дыбки, брыкаются, как жеребята. Спали они совсем близко за хатой. Поздно осенью одна из них утонула в Кише: должно быть, волки загнали.

Олень часто спасается от волков в воде, но он высокий и сильный, не потонет. Зато зимой волки загоняют оленей на лед и там их режут…

…В двенадцать часов дня мы отправились в обратную дорогу на Гузерипль. Идем кабаньими тропами через поляны, сплошь изрытые дикими свиньями. Мне уже не раз приходилось замечать, как звери пользуются чужими тропами. Вот и сейчас на кабаньей тропе — следы дикого кота. Он прошел впереди нас недавно. Отпечатки его лап, особенно на чистом снегу, покрывающем упавшие стволы, через которые перелезал кот, еще не успели расплыться под лучами солнца.

Мы идем попрежнему правым берегом Малчепы. Внизу, под крутыми осыпями, шумит река. В нее стекают со склонов бесчисленные ручьи. Их стылая вода кажется черной среди источенных солнцем рыжих снегов.

Становится почти жарко. С деревьев срываются комья мокрого снега, тяжело ударяясь о землю.

Сине-черные пихты, высокие серебристые буки обвиты свежими гирляндами плюща и омелы, испещрены изумрудными мхами, голубовато-серыми и белыми лишайниками. У подножья буков и пихт в тающем снегу стелется колючий ожинник, ярко зеленеют узорчатые папоротники и лесная овсяница, среди которой темнеют коричнево-зелеными пятнами рододендроны, лавровишня и падуб.

В вершинах деревьев слышен свист и писк мелких птиц. Пронзительно кричит черноголовая сойка. Подобно сороке, сойка своим криком встречает появление человека или зверя. И сейчас там, где кричала она, на снегу видны следы дикой кошки с котенком, только что пересекших нашу дорогу.

Для сокращения пути бросили тропу и вступили в заросли высокого рододендрона. Они так густы, что нам приходится долго путаться и кружить в поисках прохода. В этих непролазных чащах, по словам Григория Ивановича, поросята диких свиней спасаются от волков.

Снова следы дикого кота. Он охотится на кустарниковых полевок; об этом говорит разрытый котом мышиный ход в снегу.

На выгревах все горячее припекает солнце. Все чаще тяжело падают с ветвей мокрые снежные комья. В воздухе летают бесцветные бабочки и долгоножки. То там, то здесь под прикрытием сугроба на оттаявшем клочке черной дымящейся земли ярко зеленеет тонкий стебелек молодого растения. Кажется, что он пробивается сквозь снег и растет на глазах…

Весна

Рано утром я выехал верхом из Даховской на Гузерипль.

Земля за ночь затвердела, как железо. В морозном воздухе далеко разносится цоканье копыт. Начинает пригревать солнце. Синеватая корка, льда на лужах и выбоинах по тропе оттаивает, прогибается под ногами коня и с хрупким хрустом раскалывается на слюдяные треугольники и звезды. С крутых гранитных стен ущелья падает сверкающий дождь капели. По мельчайшим трещинам, тихо журча, словно разговаривая между собой, стекают тысячи ручейков.

Все горячее солнце, все звонче говор ключей. Пенясь и гремя, с гор бегут мутные потоки раскованной солнцем воды. На черных, как бархат, проталинах остро и радостно вспыхнули голубые, золотисто-желтые, красные огоньки первоцветов. По-весеннему вызывающе-громко кричит сойка. Не умолкая, свистят и звенят деловито гомозящиеся в ветвях дрозды и синицы. Ударяя толстым клювом в сухой сук, выбивает быструю дробь дятел, и вдруг остановится, склонив голову набок, и прислушивается, будто дивится собственной силе. Где-то далеко в лесу стонет и рокочет дикий голубь. Однозвучно кукует кукушка.