Избранное - Александр Оленич-Гнененко

Высоко в горах зимовали кавказские тетерева и совы. Во время лыжных походов не раз приходилось наблюдать, как тетерева ныряют в сугробы и, пробежав под снегом, вновь свечой поднимаются в воздух.

Держалась теплая погода — от нуля до десяти градусов выше нуля. Но временами свирепствовали бураны, выпадали глубокие снега, обрушивались лавины. Иногда зимовку заносило так, что не выходили из дому по шести дней: нельзя было открыть дверь.

Весна на альпийских лугах началась в первые дни апреля. Высокогорная весна особенная, неповторимая. Над двухметровыми сугробами летают бабочки. Прогалины среди глубоких снегов цветут коврами молочно-белых и голубых подснежников.

Еще до зари я отправился с Григорием Ивановичем на Марьенкину поляну. Там сегодня устраивается облава на волков.

В лесу темно и сыро. Со всех сторон слышится совиный смех и стон. Проходит полчаса, и окружающий нас мрак понемногу начинает сереть. Прощебетала первая пичужка. Вслед затем лес наполняется свистом, щелканьем и тонким серебряным звоном. Стучит дятел.

Светает. Закуковала кукушка. В полумгле рассвета призрачно белеют кусты алычи. На землю опускается сизый туман. Внизу, далеко под нами, гремя, извивается между скалами Киша. В размытой ручьями пади тускло мерцают озерки солонцов. Их застоявшаяся вода кажется жирной и тяжелой, как ртуть. Топкие берега луж изрыты следами животных. С гор ведут сюда хорошо утоптанные тропы.

Здесь ранняя весна. Почки на деревьях еще не распустились. Алыча только начинает цвести.

На Марьенкиной поляне зимовал табун заповедника. Он и теперь находится тут. В просторной ограде стоят десятки лошадей. Их длинные гривы и хвосты усыпаны цепким репейником, спутаны и сбиты в комки: это неизбежно, когда лошади пасутся в субальпийской высокой траве. Рядом с оградой стоит длинное бревенчатое здание зимней конюшни, а в двадцати шагах через двор — свежесрубленный из пихтовых стволов дом табунщиков.

Идем дальше в горы. По дороге Бессонный рассказывает мне историю Марьенкиной поляны. До покорения Кавказа здесь жили черкесы. Потом, во время Кубанской охоты, поляну арендовал богатый казак Марьенкин, у которого были тут хутор, покосы и пасека. Марьенкина сменил великокняжеский егерь Одоевский. В четырех километрах от Марьенкиной находился хутор охотника-черкеса Лабазана. У него и его кровного друга Белякова были построены балаганы на звериных бродах через Кишу. Охотники засядут то в одном, то в другом балагане и бьют зверя прямо в воде, при переходах. В балаганах у них всегда висели копченые и вяленые окорока зубров, оленей, кабанов, медведей и шкуры разных зверей. Старики говорят, что Лабазан с Беляковым убили до ста зубров. Один Лабазан застрелил восемьдесят зубров. Хотя охота на них и на оленей была строга запрещена, Лабазана не трогали, потому что он приносил атаману отдела окорока и шкуры, бывал у приезжих из столицы проводником на охоте.

— Это был высокий, могучий старик-черкес, — вспоминает Бессонный. — Лабазан еще участвовал в войне 1864 года. Лихой был охотник. Летом и зимой в одних самодельных чулках, без шапки в мороз и ветер идет прямо по снегу и через воду. До сих пор на хребет Дудугуш есть Лабазанова тропа. Его друг — старик Беляков, тоже замечательный охотник. Случалось, они поссорятся, разойдутся, а после бродят по лесу, ищут друг друга. Лабазан жил больше на Марьенкиной поляне, в Хамышки заходил только передохнуть и выпить, а потом — опять в лес…

Мы взобрались на крутой отрог Дудугуша. В десятке шагов от нас, в частом дубняке послышался легкий шорох, затем заглушённый топот. Через несколько секунд — снова шорох и топот чуть дальше.

Быстро проскользнув по звериной тропе через заросли, мы очутились на открытой поляне. Шум шел отсюда.

На поляне темнеют овальные вмятины четырех лежек. Мы вспугнули оленей. Прошлогодняя трава на местах лежек, несмотря на холодную и сырую погоду, согрета телами только что вскочивших животных. На траву обронены светлорыжие шерстинки: олени сейчас линяют. Возле лежек видны следы еще трех оленей. Эти олени стояли, может быть, паслись. Лежки расположены не вплотную, но неподалеку одна от другой. Сухая листва по пути бегства оленей взбита и обнажает черную, землю. На тропе и на сучьях деревьев рыжеют клочья оленьей шерсти.

В лесу пусто и голо. Молодой травы еще нет. На полянах желтеют первоцветы. Здесь около тысячи ста метров, выше Гузерипля — на пятьсот метров и Киши на триста метров. На этой высоте каждые десять метров вверх или вниз означают разные сроки для роста зелени и цветенья. Вот алыча: она вся усеяна чуть приоткрывшимися почками, из которых выглядывают, словно белые горошины, еще не развернувшиеся цветы. А в каких-нибудь пятидесяти метрах ниже алыча уже в полном цвету.

Спускаемся с хребта в долину Киши.

Охотники уже возвратились на зоологическую станцию. Из облавы ничего не вышло. Гай выгнал дикую козу, а волк, как утверждают очевидцы, стоял в это время за оцеплением, в скалах, и с удовольствием наблюдал сумасшедшую скачку перепуганной косули.

Наблюдатель Кишинского кордона Николай Филиппович Жигайлов, с которым я познакомился сегодня, рассказал мне о двух любопытных случаях взаимопомощи среди диких животных: один из них — пример совместной борьбы с тяжелыми стихийными условиями и другой — охоты сообща.

Зимой этого года он встретил двадцать шесть ланок. В стаде был почти все молодняк, годовички. Они шли по очень глубокому снегу. Головная ланка с большим трудом пробивала в сугробах дорогу. Когда она уставала, то, отойдя в сторону, пропускала мимо себя все стадо и становилась ему в хвост. Ее сменяла следующая ланка. Так, поочереди, они сменялись все.

В прошлом феврале он и два других наблюдателя, спускаясь о хребта, наткнулись на следы шести ланей и шести рысей. За каждой ланью шла рысь. По кровавым пятнам на снегу видно было, что все олени ранены рысями.

В шесть часов утра вышел вместе с Сергеем Сергеевичем Донауровым на солонцы.

Небо заволокли серо-сизые тучи. Моросит мелкий дождь. Вершины окружающих гор — в пятнах и языках нерастаявших снегов.

По пути к солонцу Сохи встречается много оленьих и кабаньих следов. На тропе — похожие на собачьи, но поменьше и уже, следы лисицы и ее помет, в котором много мышиной шерсти. Рядом четко отпечатаны какие-то странные большие кресты. Это след когтистых лап совы. Ночью она опустилась сюда с добычей: в грязи топорщатся намокшие под дождем перья черного дрозда.

Звенят и свистят птицы. Выбивает весеннюю трель дятел.

Сухой сук содрогается, как живой, и гремит и нежно рокочет под быстрыми ударами крепкого клюва. Идем к солонцу.

Он весь истоптан оленями и кабанами. Сюда приходили и ланки с телятами. Поднимаемся к Венгерской поляне. На черной влажной тропе оттиснуты острые треугольники копытец косули.

Справа от нас зашелестел мелкий осинник. В кустах мелькнуло рыжее тело оленя. Несколько секунд слышался шум раздвигаемых веток и шорох сухих листьев под копытами. В зарослях, в двух шагах от тропы, оленья лежка, еще теплая, и в ней — выпавшие остинки линяющей шерсти.

На Венгерском солонце мы также зверей уже не застали. О ночных посетителях говорило лишь месиво грязной жижи в солонцовых лужах и десятки купалок и пороев вокруг. Выше расположены еще четыре солонца — Бульвар. Они лежат ярусами, один над другим, на склоне глубокой балки. Дорога к ним идет сквозь лиственный лес, похожий на старый, запущенный сад. Здесь смешаны осинники, буки, березы, граб, терн, алыча, груша. Земля под деревьями усыпана пушистыми, мягкими, как вата, плодами ивы.

На первом солонце не видно свежих следов оленей. Только кабан купался здесь сегодня и вырыл две корытообразные ямы. Вблизи солонца поставлена кормушка — выдолбленный в двух местах ствол дерева; в углублении заложен картофель и бурак. Но звери к кормушке пока не подходили.

В истоках следующего солонца, в крутом скате холма, олени выгрызли целую пещерку. Звери побывали и на двух остальных солонцах; олени и кабаны так замесили их, что невозможно разглядеть отдельных следов.

Мы поднялись на Ломтеву поляну. У самой опушки стоит растрепанный ветрами соломенный шалаш. На поляне разбросано побуревшее сено. Сухая трава на корню повалена зимними снегами. Тут и там разворочены медведем муравейники.

На этой поляне зимой олени подкармливались сеном.

Отдохнув в шалаше, продолжаем путь.

Крутой восточный склон покрыт густой порослью азалии и мелких дубков. Почки на деревьях набухли, но еще не развернулись. Здесь высоко, и дубки стоят голые, намокшие до черноты. Сеет мелкий дождь.

В пяти метрах от нас послышался легкий треск, качнулись верхушки кустов. В поросли дубняка и азалии зашевелилось темное тело. Зверь сделал два-три шага и замер, видимо, прислушиваясь. Затем снова раздался шорох и треск, и закачались вершины дубков: сквозь заросли, не спеша, от нас удалялся кабан.