Кочевые повести - Илья Одегов

а лица помню. Одноклассников, друзей, их родителей… А у наших родителей сколько было друзей! Домой приходили, веселые, с гитарами, песни пели, танцевали… Мама беш варила такой, что на запах весь дом сбегался. Помнишь? Какие-то все были… счастливые! Вспоминаю лица, и лица эти такие открытые, светлые, глаза ясные. А ведь трудные были времена. Жили все небогато. Мясо в магазинах не продавалось. Я помню, что отец за мясом специально в поселок ездил. А я мечтал о сосисках. Вот об этих серо-розовых страшных советских сосисках. – Абай усмехнулся. – А сейчас нет у людей счастья. В глазах только страх. Эх-х… Ладно, давай выпьем.

Они стукнулись с Назаром рюмками и выпили.

– Извини, разговорился я, – сказал Абай. – Редко сейчас получается поговорить.

– А помнишь Нину из второго подъезда? – спросил Назар и засмеялся. – Конечно, помнишь. Ты ей нравился. Но ты же у нас с детства колючий был. Как встречал ее, сразу иголки растопыривал.

– Она умерла год назад, – сказал Абай, и лицо его потемнело, словно втянулось вовнутрь. – Повесилась. Бек звонил, звал на похороны, а я не пошел. Давай помянем, раз вспомнили.

Они тихо выпили и долго сидели потом в тишине, думая каждый о своем, а может, об одном и том же.

Наконец Абай снова заговорил. Неожиданно громко зазвучал его голос в темной кухне.

– Я, знаешь, что думаю… Вот никому прежде не говорил, а тебе скажу. С тех пор как Нина умерла, так и думаю… Видишь ли, я раньше считал, что у нас во главе государства воры. – Абай крутил в пальцах пустую рюмку и не поднимал глаз на Назара. – И ничего, жил с этим, знаешь, привык к этой мысли. Старался, чтобы у меня поменьше украли, зарабатывал отчаянно, берег добро свое как мог. А сейчас гляжу вокруг себя и вижу, что ошибся, катастрофически ошибся. Не воры они, а убийцы…

Абай поднял голову, и Назар поразился, какой у него взгляд. Никакого света не было в этих глазах, только тьма бесконечно расширенного зрачка. А Абай заговорил быстрее, как будто ухватил мысль за самый хвост и теперь боялся выпустить, торопился подобрать нужные слова:

– Да-да, убийцы, по-другому и не скажешь. Все вокруг себя убивают. Землю нашу, степь плодородную, зеленую убили. Дед наш, помнишь, говорил, что раньше трава в степи была в человеческий рост, а то и всадника на коне укрывала с головой. А что сейчас? Арал высох, нефть всю из-под земли высосали, реки загадили. На Байконуре гептиловые ракеты взрываются. В одних городах радиация, в других ядовитый воздух. Да и у нас, в Алматы, не воздух, а свинцовый вечный туман. Рубят деревья прямо посреди города, на глазах у людей, да бумагами официальными прикрываются. А потом этими вековыми дубами камины топят. Горы наши бульдозерами сравнивают, чтобы на их месте горнолыжные курорты строить. А в итоге что будет? Ни курортов, ни денег, все как в омут, в утробу чью-то ненасытную, и останутся только горы и люди – одинаково измученные, покалеченные…

Теперь Назар уже опустил глаза, не в силах выдерживать льющуюся из Абая печаль. Абай тоже замолчал, мучительно хмурясь, будто всматриваясь куда-то внутрь, в голову свою и в свое сердце.

– А язык! – воскликнул он внезапно и снова заторопился, заспешил: – Раньше казахский – какой красивый язык был! Как люди на нем говорить умели достойно! Какие песни пели! А в наше время? Летом откроешь окно, а с улицы только мат-перемат и слышен. Телевизор включишь, а там что ни слово, то новое, выдуманное. Вон, и алфавит меняют уже. И так болеет язык, кое-как выживает, так ему еще и подножку ставят, в спину толкают. Сейчас грамотных людей мало, а как заменят алфавит – и совсем никого не останется.

Абай схватился руками за виски и заговорил тише, почти зашептал, только в шепоте этом еще больше ярости послышалось Назару, еще больше боли.

– Землю убили, язык убивают, да и людям жить не дают, – шептал Абай. – У нас ведь женщинам не позволяют нормально рожать, всех под кесарево отправляют. Болезни лечить не умеют. Люди боль терпят, а к врачам ходить боятся, чтобы гепатит или еще какую заразу не подхватить. Детям прививки ставят просроченные. И при этом каждый день новости такие, что душа верить отказывается.

Часы пробили полночь, отчего Абай вздрогнул и словно проснулся, выпрямился, подняв взгляд на Назара.

– Помнишь, сынок одного чиновника людей на своей машине сбил? Во всех газетах об этом писали, а он ходит себе на свободе как ни в чем не бывало. Сейчас родители боятся детей одних на улицу отпускать, потому что гоняют эти сыночки на своих автомобилях, словно слепые. То и день новости – там человека сбили, там покалечили. Убийцы натуральные. И ведь все как один – при власти. Или дети тех, кто у власти. А яблоко от яблони, как говорится…

– Абай, – тихо, но твердо произнес Назар, глядя на брата, – все верно ты говоришь, но вот главного не сказал. А если мы все это заслужили? Разве можно, положа руку на сердце, сказать, что мы сами не имеем отношения к тому, что вокруг творится? Еще как имеем! Просто каждый с себя ответственность снимает. Почему болеем? Потому что медсестры ленятся перчатки надеть. Власть беспредельничает, но и народ беспредельничает по-своему. Почему у нас везде грязь? Почему в тех же горах все загажено – бутылками, окурками, пакетами? Там не власть гадит, а простые люди. Сами устраивают вокруг себя помойку. Воздух у нас грязный, говоришь? Зато каждый второй курит, себя и других травит. Ты говоришь, что мажоры людей на дорогах сбивают, а посмотри на наших водителей автобусов! Чем они лучше? Вчера только видел, как два автобуса чуть не перевернулись на скользкой дороге, пытаясь друг друга обогнать, до остановки первым доехать. Хотят денег собрать больше. А ведь битком набитые. Себя не жалеют, а вместе с собой и жизнями десятков людей рискуют. Это, что ли, не беспредел? Это разве не преступление? И таких людей тысячи и миллионы. Их все, что ты говоришь, мало волнует. Тебя волнует, меня волнует, а их – нет. Если простым людям плевать друг на друга, то чего же ждать, что те, кто сверху, будут лучше? Каков народ, такая и власть.

Абай, слушая Назара, опять разгорячился, бросил рюмку на стол и схватил брата за плечо.

– А как людям жить иначе? – Абай тяжело дышал и вглядывался в глаза Назара. – Как? Вот ты и скажи! Не живем, а пытаемся выжить… В Казахстане самоубийств, знаешь, сколько? Кто от нищеты лезет в петлю, кто от безысходности. А не в петлю, так сердце прихватит, здоровье-то подорвано. А там сверху как будто наблюдают за нами и думают: что, терпят пока? Давай-ка их еще прижмем. Ну что, как сейчас? Еще живы? Отлично, продолжаем в том же духе! И народ у нас умирает, варится заживо, корчится, а смерти все еще боится. Все надеется, что жив останется. Все боится, что последнее отберут. И правильно боится. Отберут. Еще как отберут! Отберут и убьют. Там у них совести хватит на свой же народ руку поднять. Поэтому лучше не в петлю, а под стол. Чтобы не заметили. Ведь если хорошо спрятаться, то могут и не заметить…

Абай отпустил плечо Назара и тихо, но с силой опустил кулаки на стол.

– И я такой же. Сижу под столом, зубами от досады скрежещу, а вылезать боюсь. Поэтому глаза закрываю и представляю себе свою страну… – Абай и вправду прикрыл глаза, и голос его зазвучал по-новому, с чуждой ему хрипловатой нежностью. – Степь зеленая, тюльпаны, маки. Фазаны в кустах сиплыми голосами покрикивают. Вдалеке джейраны бегут – легко бегут, тонконогие, быстрые. И воздух такой чистый, что аж грудь распирает. А мимо чабан отару ведет, сам на коне, да два алабая рядом. Овцы мекают, жмутся друг к другу. И небо высокое-высокое, синее-синее… Представлю все это и понимаю, что за такое и жизнь отдать не жалко.

– Перестань, Абай, – сказал со слезами на глазах Назар. – Перестань, не говори так. Просто сердце мне разрываешь.

Абай умолк. Несколько мгновений он еще сидел молча, покачиваясь, как в трансе, а потом