Кочевые повести - Илья Одегов

по старой привычке. В первый же день работы она открыла ему дверь в халатике и с полотенцем на голове.

– Ох, Геннадий, вы? Я… даже забыла, что вы… – растерянно сказала она. – Что ж, проходите, а я сейчас, только переоденусь.

И скрылась где-то в глубине квартиры.

– Конечно, – отозвался ей вслед Геннадий, разуваясь и снимая пальто, – не торопитесь. А это что за… чмо?

И действительно, существо, которое выскочило ему навстречу, мало напоминало кошку. Это был какой-то невнятный комок энергии и разноцветной шерсти. Отовсюду у него торчали лапы, уши, хвосты. Оно подкатилось к ногам Гены, пронзительно мяукнуло и больно, но не слишком сильно, вцепилось когтями ему в лодыжку. Гена расхохотался и схватил существо своими большими жесткими ладонями.

– Ты кто? – спросил он, глядя в широко распахнутые от ужаса круглые глазищи.

– А это Эльза, – сообщила Ольга Юрьевна, возвращаясь в комнату, – мне ее на работе подарили. Никак не могу к ней привыкнуть.

– Какая же ты Эльза, – пробормотал Гена, – ты же Чмо, самое настоящее Чмо!

Он осторожно опустил Чмо на пол, и она тут же, извернувшись, чиркнула когтями ему по ладони и нырнула под диван.

В следующий раз Гена кое-что принес. Не бог весть что, безделушку, купленную в зоомагазине, – маленького резинового цыпленка, забавно кудахтающего, когда его бока сжимали. Во времена юности Гены подобные резиновые игрушки только пищали, издавали такой противный долгий писк, а цыпленок действительно кудахтал. Гене эта игрушка в магазине очень понравилась. Чмо прямо почувствовала, что подарок для нее. Она сразу полезла носом в пакет, требовательно мяукая, но наступила на цыпленка и тут же отскочила, спряталась за диван, испуганная его криком.

Гена довольно расхохотался, вытащил игрушку из пакета и бросил ее на ковер.

Весь день он щелкал выключателями, сверлил потолок, перебирал тонкие проводочки своими жесткими, но ловкими пальцами – и все это время поглядывал, как Чмо то убегала от цыпленка, то нападала на него, душила и снова убегала в ужасе, когда тот начинал истошно кудахтать.

Работы у Ольги Юрьевны было много. Гена работы не боялся, но не любил возиться с некачественными материалами. Ольга Юрьевна купила все дорогое, итальянское. А Гена по опыту знал, что итальянские люстры только снаружи шикарно блестят да покачивают хрусталем, а внутри у них не пойми что: провода тонкие, контакты слабые, шурупы со сбитой резьбой, и потому мороки с ними много, а риск большой, ведь цена-то о-го-го. Но он взялся. Ольга Юрьевна платила хорошо, да и неудобно было отказать, все-таки постоянный клиент. За день он не управился, не управился и за два. А потом оказалось, что половина светильников – с браком. Ольга Юрьевна поохала и побежала менять. В магазине светильники приняли, но новые пообещали привезти только через месяц, а то и через два. Так и пошло. Как новый светильник привозили, Ольга Юрьевна звонила Гене, и он приезжал.

Гена давно бы уже бросил такую работу: ехать каждый раз на другой конец города было накладно, но он неожиданно для себя самого привязался к Чмо и скучал, когда подолгу не видел ее.

Ольга Юрьевна дала ему второй ключ, доверяла. Когда Гена оказывался в квартире один, он сначала курил на балконе, а потом играл с Чмо. Игра была простой. Чмо падала на спину и выставляла вперед все четыре лапы с острыми загнутыми когтями-крючками. А Гена принимался то тыкать указательным пальцем ей в живот, то щелкать по носу, стараясь не попасться на крючок. Чмо барахталась и изо всех сил пыталась уцепиться за палец, но когти только скользили по жесткой коже. Гена хохотал, а потом не выдерживал и подхватывал Чмо на руки, и та тогда сразу же замирала, с изумлением глядя по сторонам и доверчиво прижимаясь к груди Гены.

Только в середине зимы все люстры, наконец, были доставлены. Чмо к этому времени вытянулась, стала более грациозной, а ее инстинкты проявлялись все ярче. Она уже не просто играла – она охотилась. Охотилась страстно, увлеченно. Она вовлекалась в процесс охоты всем своим телом, всем своим вниманием. А объектом охоты могло стать все что угодно: упавшее со стола яблоко, оставленный в прихожей ботинок, лицо ведущего в телевизоре, но чаще всего ноги Гены.

4

Степаныч влюбился. Было это как-то стыдно, бессовестно, в его-то годы. И ведь влюбился не просто так, не платонически, а страстно, увлеченно, до дрожи.

Всю свою прежнюю жизнь Степаныч провел в одиночестве. Сколько было возможностей, а так и не женился. Ну не сложилось. Даже друзей не завел, разве что приятеля – соседа, Марка Ивановича, да только и приятельствовали они так, по-стариковски, ворчали и переругивались. Марк Иваныч был человеком важным, авторитетным, ездил на «мерсе» с блатными номерами, на собрания жильцов дома отправлял своего секретаря. Ну а Степаныч всю эту важность считал напускной и не упускал случая Марка Иваныча поддеть, но и в ответ часто получал какую-нибудь колкость. Так и дружили.

Всего себя Степаныч отдавал делу. Почти сорок лет работал он врачом, насмотрелся на своем веку на человеческие болячки до тошноты. В квартире у него царили абсолютный порядок и чистота, как в операционной. У каждого предмета имелось свое строго отведенное место. А вот выходить на улицу Степаныч не очень любил. Там, на улице, все раздражало его. Там повсюду валялся мусор: окурки, обертки, бутылки. Там, на улице, люди плевали прямо на землю и беспорядочно клеили объявления на двери подъездов. Летом на дорогах появлялись рабочие в желтых тужурках, которые громко матерились и ломали асфальт, а рядом с ними ревел каток, то и дело словно взрываясь, вздрагивая и выпуская в воздух густые и удушливые черные тучи газа. А зимы были в Алматы мокрые и грязные. Солнце едва просвечивало сквозь свинцовый воздух. В такие дни Степанычу казалось, что это и не воздух даже, а нечто, полное мелкого грязного дождя, какой-то полутуман, оседавший жирной копотью на окнах квартир и автомобилей, проникающий в поры, заполняющий легкие и вызывающий трудный, удушливый кашель. Но нынешняя зима была другой – пусть и привычно пасмурной, но тихой, морозной, снежной. Снег укрывал безобразие, наполнял ямы в дорогах, прятал не убранный еще с осени мусор. Снег шел часто, а в те моменты, когда он ненадолго прекращался, обнажалось синее небо, такое открытое, беззащитное, что становилось неловко и хотелось спрятать глаза. Этой зимой Степаныч даже начал гулять. Он выходил рано утром, когда еще почти нетронутым был слой свежего, нападавшего за ночь снега, и гулял по старому алматинскому центру. Постепенно у него выработался свой маршрут. По Байсеитовой от Новой площади до Шевченко, потом мимо Совминовской больницы в парк у Театра оперы и балета, оттуда по Панфилова до скверов на Старой площади и ниже, а затем, свернув по Казыбек би, дойти до Парка 28 панфиловцев, обойти его, постоять у Вечного огня, запрокинуть голову, чтобы поздороваться с великанами, кивнуть Музею музыкальных инструментов, выйти из парка и двинуться прямо по Валиханова до Абая. А иногда и по Тулебайке, мимо тяжелых треугольных елок и целующихся парочек на скамейках.

На одной из таких прогулок Степаныч и увидел ее. Была она крепкая, высокая – на голову выше Степаныча – и одета легко, несмотря на холод. На ногах плотные обтягивающие лосины и желтые кроссовки, сверху короткий пуховичок, а на голове вязаная шапка петушком. Степаныч шел, а она пробежала мимо него, обогнала и побежала дальше, по-спортивному упруго отталкиваясь от земли. Степаныч посмотрел на ее покачивающийся крепкий зад и невольно побежал следом, но быстро запыхался, и зад, все так же покачиваясь, исчез за поворотом.

Это не было любовью с первого взгляда, но Степаныча зацепило. К концу недели он уже знал обычный маршрут незнакомки-спортсменки. Бегала она всегда по утрам, с девяти до десяти, делала три-четыре круга по Парку панфиловцев, а потом бежала вверх по Валиханова до Академии наук и исчезала в одном из соседних дворов.

Познакомиться с ней Степаныч еще не решался, но страсть его разгоралась все сильнее.

Шанс выпал внезапно, как, впрочем, и всегда. На улице был мороз, гололед, а Степаныч под ноги не очень-то глядел. Он все вертел головой, высматривая свою спортсменку. Пробежал трусцой мимо Вечного огня, мимо особенно желтого сегодня Вознесенского собора, повернул на центральную парковую дорожку