Иван Кондарев - Эмилиян Станев

…Итак, если бы он не посмотрел на кмета с такой ненавистью, это была бы капитуляция, а не борьба. Просто надо было выждать, но тот не ждал. Тот узнал его и схватил за горло, и это переполнило чашу; не было больше сил хладнокровно глядеть в эти глаза, видеть ехидную усмешку и чувствовать на своей шее живые тиски… В них обоих заговорила ненависть… А крестьянин со свиньей его не ненавидел, а презирал и терпел… «Погубил меня», — сказал ему вслед. Теперь его затаскают по судам и следствиям… Потеряет столько времени, изведет столько денег… Значит, нравственные страдания действительно очень велики, как утверждал минувшей осенью Анастасий, порабощенный светом… «Свет — это красота», — говорил и Христакиев…

Кондарева охватила лютая ненависть к ним обоим.

Чтобы застраховаться от метафизики, он намеренно всячески подавлял ее в себе. Устранил ее из своих «жизненных расчетов», а теперь вдруг, при первой же возможности, эти призраки воображения выползли на свет.

Мальчонка выскочил во двор, волоча мимо окна какую — то жестянку. Прялка снова увлекла за собой весь дом.

Иван вспомнил, что несколько дней назад на чердаке у Шопа у него возникла мысль, которая тогда довольно долго занимала его ум. Он вытащил из кармана записную книжку и прочитал:

«Очистите насколько возможно идею от неизбежного метафизического элемента в ней, чтобы остался только ее простейший, практический смысл, доступный даже для собаки, и эта идея станет значительной, весомой».

— Какая глупость, — прошептал он, сунув записную книжку в карман.

…Отравлен, отравлен еще с самой ранней юности, когда внушили ему отвращение к жизни и заставили искать спасения в книгах. Герои Булаира и Одрина,[123] шарманка в публичном доме «Два белых голубя», куда каждый субботний вечер мелкие чиновники, мясники и прочие отправлялись развратничать с дочерьми своих соседей из Кале, все эти христакиевы, джупуновы, Христина…

Он посмотрел на свои ноги, свисавшие до самого пола, на пыльные башмаки, затем его взгляд, поблуждав, остановился на фотографиях, висящих над столом. Радковский в солдатской форме в липовой резной рамке; его жена с младенцем на коленях; похороны (вероятно, свекра или свекрови) — снимок совсем выцвел. На переднем плане — поп у гроба с кадилом в руках, вокруг — опечаленные родственники. Вот так будет и с кметом, но более торжественно… Откуда он знал этого человека, где довелось им встречаться? Все обойдется, теперь кмет мертв, а тот, со свиньей, не знает моего имени… — подумал Кондарев. Потом вдруг, как это уже случалось сегодня, он вспомнил ласточек. Они сопровождали его, когда он пересекал сельский выгон, привлеченные тучей мошкары у него над головой. Он боялся, как бы этот птичий эскорт не привлек внимания какого-нибудь пастуха, и стал отгонять ласточек камнями, но те стрелой проносились возле него, нисколько не пугаясь, точно так же как сейчас в голове его проносятся самые разные мысли… И так же беспомощен он сейчас, а ведь считал себя хорошо защищенным от всяческих душевных потрясений…

В нем крепко засела злоба и грызла его, как ненасытный зверь, а рассудок его при этом — блуждал… Злоба — крайний предел, за которым начинается пропасть отчаяния, но ведь он же — Кондарев, фронтовик и нигилист! А там уже нет спасения, там все теряет свой смысл… Тогда выходит — прав Анастасий Сиров, а вместе с ним прав и Христакиев. Революция превращается в иллюзию, в напрасно пролитую кровь, и на ее место приходит… царство божие…

«Божие! Божие!»- подхватывает будильник, а прялка то останавливается, то снова начинает его нервировать, потому что мешает сосредоточиться и слушать, что происходит снаружи…

Нет, он еще не совсем потерял голову, если после всего добрался-таки сюда, чтобы уладить вопрос с отрядом. Убийство это припишут Ванчовскому и его людям, пошлют в горы карателей…

Он провел рукой по своему небритому лицу и вздохнул. Минуты тянутся убийственно медленно, и нет у него никакой опоры, нет!.. Если бы он продолжал свой путь пешком, все могло бы быть совсем иначе… Откуда он взялся, тот, со свиньей? «Один господь бог над нами да черная земля под ногами»…

Женщина вышла во двор и долго не возвращалась. Потом прялка снова зажужжала, а крестьянка запела. Значит, успокоилась, забыла о его присутствии. Так-то лучше. Как всякую женщину, ее пугают такие дела, и поэтому нельзя ей доверять. Она пела тихо, но до него долетали отдельные слова песни, которые он сразу же забывал. Потом голос ее стал громче, и, когда прялка остановилась, Кондарев ясно услышал целую строфу:

…Потянулся к ружью, чтобы выстрелить,Да дитя проснется.Потянулся, чтоб вытащить саблю.Да дитя напугается.И смело он поднял руки…

С нежной скорбью закончила она песню, и Кондарев невольно представил себе синие, враждебно смотрящие на него глаза крестьянки, взгляд, который она бросила, когда он входил сюда. Вероятно, оборвалась нитка и она ее связывала… «Дитя напугается… А что было раньше? И что это за дитя? — думал Кондарев, ощущая, как что-то оживает и поднимается в его душе. — Потянулся к ружью, чтобы выстрелить… Да, в те мрачные времена, под игом… потянулся к ружью, чтоб выстрелить, но ребенка… испугался. Или как это? Ну ладно, пусть не так… Дитя спало, и ради него он не посмел, и… и ему связали руки… А, понимаю! — воскликнул он про себя, поняв вдруг смысл. — Да ведь это совсем как со мной сейчас… Не ребенка, а самого себя я напугал… И вот на тебе — царство божие, совесть, страх, старые призраки… Что я делаю? С кем я? Неужели снова один с самим собой?» И он напряг слух, чтобы услышать продолжение песни, но крестьянка перестала петь.

— Генчо, иди сюда, родненький, прогони кур, чтоб не лезли в дом. Кышш! — крикнула женщина и что-то швырнула в сенцы.

Куры закудахтали — видимо, малыш стал их гнать.

«Так оно и есть, я был одинок, один на один с собой, я просто не понял этого и упивался просветлением. Все мне казалось ясным, а ведь это была только поэзия, теперь же дошло до дела, и вот он — ужас… Да, дело и ужас…* Женщина снова запела. Он напряг слух и страстно, с надеждой вслушивался в песню сквозь жужжание прялки:

…Уздечка у него позлащенная.Стремена посеребренные.Седло голубое, атласное.Подгоняет коня-ласточку…

Что это за конь-ласточка? Кто на нем едет? Где он его видел, откуда знает? Не в детских ли снах? Не про него ли пела ему мать, убаюкивая? Не несся ли он прошлой ночью на этом самом коне?

…На небе ясный месяц,Ясный месяц со звездою…

Он вндел себя пробирающимся в черной тени леса, видел и этот месяц и денницу над вздыбленными Балканами. Вот вечерний ветерок прилетел из далеких диких лесов, чтобы обласкать своим теплым дыханием его лицо. Вот заснувшая околица села с бледными, как лик мертвеца, домишками, и родничок под дубом, где он слушал шепот своих мыслей, и белая мгла, выползающая навстречу повозке… Как призраки бродят там рабы и гайдуки. И эти тени, и конь-ласточка, мчащий неизвестного молодца, и связанные руки героя-юнака — разве это не самое ценное, самое верное и самое правдивое в этой стране?

Иван почувствовал, как что-то сжимает грудь, но не понял, что плачет и что слезы эти возвращают его к жизни. Он плакал беззвучно, лишь тело сотрясалось под коротким летним пальтишком.

Вдруг кто-то толкнулся в дверь комнаты и щеколда чуть отодвинулась.

— Генчо, иди сюда! Вернись, говорю! — испуганно закричала крестьянка, и Кондарев догадался, что ребенок пытается открыть дверь. Мать подбежала к нему, но мальчик успел просунуть внутрь свою неровно остриженную головку, и Кондарев увидел его большие испуганные глаза. В ту же минуту женщина схватила мальчугана и заперла дверь.

— Мама, что это за страшный человек? Почему он лежит там? — допытывался он.

— Молчи, молчи! Какой человек тебе привиделся? Никакого человека нет, просто я свалила на кровать одежку… Пошли, сыночек, покрутишь мне прялку, а я тебе налью крушеницы, — сказала крестьянка и быстро захлопнула дверь другой комнаты.

Под окном раскудахтались куры, за стеной снова завертелась прялка… Слова ребенка ошеломили Кондарева. «Во имя тебя, ради тебя стал я страшным. И тот, из песни, тоже был таким, ради тебя дал связать руки свои», — мелькнуло у него в мозгу.

Он встал, задвинул дверную щеколду и сделал несколько шагов по комнате. В зеркале, висящем на противоположной стене, он увидел свое измученное лицо. Лоб стал как бы еще выше, взгляд обратился внутрь, в себя, и глаза, широко открытые, созерцали вовсе не окружающий мир… Радковский задерживался. Солнце клонилось к закату, за навесочки уже были в тени, на улице поскрипывали телеги, люди возвращались с поля.

Прошло еще полчаса, и хлопнула калитка. Кондарев отогнул краешек занавески и поглядел во двор. Это был Радковский. Едва завидев его, Кондарев решил, что он не сумел уговорить своего человека отправиться к Ванчовскому. Но когда услышал, как он громыхнул дверью и тревожно позвал жену, понял, что весть об убийстве уже дошла и сюда, хотя в Босеве телефона не было.