Иван Кондарев - Эмилиян Станев

Генков говорил шепотом, но голос все время угрожающе шипел. Руки его беспокойно двигались в темноте, мелькали белые рукава рубашки. Ташков дважды бросал реплики, дополняя Генкова, маляр молчал, а галантерейщик все время ерзал на кирпичах — никак не мог примоститься.

Уже при первых словах адвоката Кондарев вскипел: разбогатевший на уголовных делах Генков боялся восстания. Кондарев знал, что ему на днях привезли новый массивный спальный гарнитур из ореха и гарнитур мягкой мебели для гостиной. Дочь его, софийская студентка, ничем не отличалась от дочерей городской буржуазии, она дружила с ними и держалась заносчиво; жена стояла в стороне от партии. Для этого человека превыше партии, превыше всего, была карьера. Кондарев давно подозревал Генкова в корысти, считал адвоката главным виновником того, что так затянулось следствие по его собственному делу: Генков, безусловно, искал компромисса и не хотел нарушать своих хороших отношений с господином судебным следователем; Ташков был того же поля ягода, а галантерейщик — просто состоятельный человек. Накануне войны у него была совсем никудышная лавчонка, но он предусмотрительно набил ее товарами, взятыми в кредит. Когда в восемнадцатом году он снова открыл ее, стоимость товаров выражалась уже десятками тысяч левов. Что касается маляра, то он просто благоговел перед Петром Янковым.

Кондарев приготовился было встретить этих людей презрением, но то, что он услышал, превзошло все его ожидания. Сидевший слева от него Грынчаров разволновался, он пыхтел, учащенно дышал, потом хрипло спросил:

— Значит, решили нас исключить, да?

— Это зависит от вас, — сказал Генков.

— Устав партии, говоришь, предусматривает… чтобы нас исключить за фракционерство? Значит, мы действовали по личным мотивам, самочинно, да? — ехидно спрашивал, обращаясь к сидящему напротив него Генкову, учитель и задыхался от гнева.

— А как же иначе! Кто вам давал на это указания? — возразил Ташков.

— Вас следовало исключить еще в прошлом месяце, — заявил адвокат.

Грынчаров вскочил, вытащил из кармана маленький дамский револьвер, и тяжелая как камень брань прокатилась под навесом.

— Я из тебя душу твою грязную вытряхну! Кого из партии исключаешь, подлец, мать твою так!.. Забыл, как трясся девятого июня, боялся, что тебя арестуют, спал и видел свой нейтралитет!.. Так и теперь с ними заодно… Оставь меня! — крикнул он, вырываясь из рук Кондарева.

Дернувшись от испуга, Генков сдвинул под собой кирпичи и повалился назад.

— Грынчаров, что ты делаешь? — Кондарев обхватил его руками за плечи и с помощью Шопа сумел вырвать у него револьвер.

— Отпусти меня, брат! Я не могу больше их выносить, — простонал учитель, и Кондарев понял, сколько боли накопилось в душе этого скромного и тихого человека.

Ташков распахнул пиджак, разодрал на груди рубаху.

— На, стреляй! Ну стреляй же! Убей нас, мы все равно не дадим вам погубить наше дело!

— Исключать нас собрались! — рыдающим голосом причитал Грынчаров.

После приступа буйства он неожиданно сник в руках Кондарева и присмирел, как ребенок.

— Успокойся. Этим пистолетиком ты никого не убьешь. А ты, бай Ташков, рубашку не рви, не то жена поколотит, — со смехом сказал Кондарев. Вспышка учителя, словно весенний ветер, сдула возмущение и гнев с его души. Казалось, говорил кто-то другой, а он только слушал и удивлялся его спокойной иронии. — Это дело не шуточное, люди боятся. Бай Петр, как он сам говорил, не для того растил их и холил двадцать лет, чтоб теперь бросать в огонь. Садитесь, товарищи, давайте обсудим наш вопрос. Мы ведь так долго ждали этой встречи.

Тодор Генков стряхивал с себя пыль и, озираясь по сторонам, искал шляпу. По тому, как белели в темноте зубы Шопа, можно было понять, что тот беззвучно смеется. Галантерейщик все так же мрачно и глубокомысленно молчал.

— Я н-не мо-гу здесь оставаться! — злобно заявил Генков.

— С дураками каши не сваришь, — заявил Ташков и собрался уходить. Но Кондарев удержал адвоката и почти насильно заставил его сесть. Через полчаса они договорились, что будут отпущены деньги на затворы для ружей и самое позднее — послезавтра. Кондарев встретится с Янковым и по списку передаст ему собранное оружие.

— Зачем было унижаться перед этими холуями? — хриплым голосом спросил Грынчаров, когда люди Янкова исчезли в темноте.

— Для нас важнее всего было получить деньги. Иначе чем бы мы платили этому сукину сыну — каптенармусу? Нашел время, когда наживаться, сволочь! — сказал Кондарев.

— Они нас исключат, как только мы передадим оружие, — заявил Шоп.

— Ничего пока они предпринимать не станут. Возможно, сигнал и не поступит так скоро. Они на это рассчитывают, — сказал Кондарев и, поговорив еще минут пять о встрече, успокоил друзей и попрощался.

Никто не спросил его, куда он идет. Грынчаров никогда не проявлял излишнего любопытства, сапожник знал и, наверно, скажет ему…

Кондарев обогнул город снизу и часом позже вышел на шоссе, ведущее в горы. Ущербный сентябрьский месяц висел, как ломоть дыни, шоссе белело и терялось в тени деревьев. Ночь была теплая, но от остывающей земли веяло холодом* как от покойника, а недоубранное поле с редкими кукурузными стеблями пахло бурьяном и пылью.

Предстоящая встреча с Янковым уже начинала его злить. Он не сомневался, что, как только начнется восстание, большая часть коммунистов города останется в стороне. Влияние Янкова было сильно; другой, не менее важной причиной был гарнизон. Что ему даст встреча с Янковым? Этот человек намерен до конца оставаться на нынешней позиции. Раз его не смогли переубедить наверху, так кто же переубедит, тем более что генковы, ташковы и компания не допустят, чтобы он колебался. Таких, как они, и в Софии немало, и ничего удивительного, если в конце концов восстание будет отменено. Наверху тоже неразбериха: говорят, что они скрывают письмо Коминтерна, молчат о протестах некоторых окружных комитетов, не верят, подобно Корфонозову, в успех. А что произошло бы, если бы комитеты единого фронта в селах сами подняли народ? Еще одно девятое июня, еще одно поражение, если не примет участия вся партия… К этим тревогам прибавилась новая — началось разложение в отряде… На этот отряд Кондарев особенно рассчитывал в своих планах на будущее. На него и на боевую группу в Яковцах, на десяток смелых товарищей в К. и на крестьян.

Идти прямо через поле он не решился: мог заблудиться и набрести на какую-нибудь кошару — деревенские собаки не спят. А кого он найдет среди ночи в селе? Сейчас в общины нагнали стражников, там новые кметы, новые полевые сторожа…

Кондарев вынул часы н, убедившись, что в его распоряжении еще целых восемь часов, решил не торопиться. До села Равни-Рыт — около сорока километров; обычным шагом как раз пять километров в час. От ходьбы стало жарко, он снял пальто и хотел было сунуть револьвер во внутренний карман пиджака, но, подумав, зарядил его.

Позади появился всадник. Турок, направлявшийся в Тозлук. Маленькая шустрая лошадка шла частой иноходью, немного боком, хвост ее волочился по белому полотну шоссе, по тени седока.

Турок проехал мимо, и Кондарев почувствовал на лице своем пыль. Потом долгое время ему слышались только собственные шаги да отдаленный собачий лай. Через полчаса он добрался до железнодорожного переезда. Рельсы гудели: из-за гор шел ночной поезд. Он мог бы доехать на нем до Звыничева, там пересесть на утренний поезд и доехать до следующей станции — Гайдарцы, чтобы сократить путь, но в этом случае ему непременно надо было пройти через Горни-Извор и Сима ново, а это было опасно и потребовало бы не меньше времени.

Поезд с ревом промчался через переезд, увлекая за собой свет вагонов. Грохот долго еще звучал, все больше и больше отдаляясь, и где-то возле самого города раздался свисток паровоза.

Он начал обдумывать, как лучше добраться до Равни — Рыта, чтобы повидаться со связным отряда, и решил прежде всего отыскать Менку. В случае, если ему это не удастся, он наймет повозку и доедет до села Босева, где у него был знакомый крестьянин, брат которого убежал к Ванчовскому. По пути он должен был обдумать много всевозможных вещей и надеялся, что ночь пройдет незаметно. Кондарев прошел еще часа два, и вдруг его испугала гробовая тишина. Месяц коснулся лесистой вершины гор, на землю опустилась мрачная тень. Слева от шоссе белели дома какого-то села; не видно было ни огонька, не слышно единого звука, словно деревенька эта — забытая декорация какой-то поставленной в далекие времена драмы. Кондарев ускорил шаги и, когда взошел на кручу, где заканчивался дубовый лесок, вдруг увидел прямо перед собой цепь Балкан, окутанных лунным светом, протянувшихся вдоль всего горизонта, как чудовищно огромное живое существо. За торчащими гребнями мерцали грозди голубоватых звезд, и Большая Медведица, как геометрический чертеж, нависала над ним в небесной выси, яркая и сияющая. Он остановился, восхищенный и потрясенный, почувствовал необъяснимую тревогу, и тотчас же могучий ритм гор вызвал в нем мучительно смутное представление о народе, которое он тоже не мог охватить разумом. Балканский хребет действительно был живым существом, недаром народ называл его своим побратимом и защитником. Народ и Балканы были как бы одно и то же — нечто таинственное, огромное, непостижимое — и он не находил слов, чтобы выразить это, хоть и понимал душой — Услышав вдруг улюлюканье совы, Кондарев почти физически, до дрожи в теле ощутил прилив новой энергии и уверенности. Не раз уже видел он эти горы, но никогда еще в его душу с такой осязаемостью и силой не вторгался их таинственный дух. Теплое дуновение ветерка с запахом увядающей буковой листвы коснулось его лица и прошумело в ветвях деревьев. Приближалась развилка шоссе, неподалеку от зимней кошары Xаджидрагановых надо было сворачивать к Равни-Рыту, и он обрадовался, что половина пути пройдена. Иван вынул часы, чиркнул спичкой и посмотрел на циферблат. Стрелка показывала час ночи.