Иван Кондарев - Эмилиян Станев

Военная разведка наверняка имеет своих людей в комитете. Он перебрал в уме одного за другим всех членов комитета, припомнил их физиономии, их высказывания, манеру держаться. Пока он не мог определить, кто бы это мог быть, но в том, что такие люди непременно должны быть, — был убежден; и они знают, что дата восстания уже определена. Еще 26 июня министр внутренних дел приказал окружным управляющим тщательно следить за коммунистами, но делать это тайно. И вопреки всем доказательствам, что правительство знает о приготовлениях, восстание произойдет… Это значит, оно произойдет любой ценой. В Коминтерне мыслят в мировом масштабе… Надо уметь мыслить, опираясь на факты и явления, без страха, умея жертвовать собою, как Кондарев. Почему же он рассердился на него?..

Громыхание поезда подтверждало и отрицало, отрицало и подтверждало.

В коридоре мелькнула тень. За стеклом двери прошел военный без фуражки и портупеи. Видимо, шел в туалет. Корфонозов успел увидеть только профиль с поседевшими на висках волосами и вдруг почувствовал зависть; им овладела растерянность, словно бы его уличили в чем-то недостойном. «Так чувствует себя изгой. Неужели я завидую ему?» — промелькнуло у него в мозгу.

Он ждал, когда военный вернется. Намеренно уставился в противоположную стенку купе; пусть тот не думает, что он интересуется им; сделал вид, будто дремлет. Непременно ведь окажется, что это какой-нибудь знакомый из Ямбольского или Старозагорского гарнизона. Праздное любопытство! Но, несмотря на то что он все это сознавал, он не мог заставить себя отказаться от желания увидеть его еще раз.

Поезд неожиданно выскочил из туннеля; грохот его, казалось, отлетал назад, окошко поголубело, вагон мягко застучал и начал раскачиваться. «Все проходит, проходит…» Может, это Радулов, закончивший годом раньше Корфонозова… Капитан, а теперь по меньшей мере подполковник, автор тома воспоминаний, сотрудник «Отечества»…[119] Или же капитан Дрянков из второй дивизии, Дрянка, генеральский сынок…

Краешком глаза Корфонозов следил за стеклянным экраном двери, где покачивалась грязная занавеска. Военный задерживался. Да ну его к чертям! Может, он вошел в соседнее купе? И вдруг кто знает, как это произошло, но Корфонозов увидел, что военный глядит через стекло и улыбается ему. Круглое лицо, красное, как черепица, толстые бритые щеки, масляные глаза и раздвоенный подбородок, упирающийся в твердый воротник кителя. Неприятная улыбка, вызывающе и злорадно любопытная. Военный рассматривал его, как рассматривают экспонат, как какого-то неудачника и дурака, запертого в клетке…

Корфонозов притворился, что спит, предоставляя поезду укачивать себя, но нервный тик дергал всю правую половину лица. Стоявший за стеклом взялся за дверную ручку, но двери не открыл, а, приподняв одну бровь, еще раз взглянул на него и ушел. Йоно Попкрыстанов, бывший командир батальона 42-го пехотного полка, подлец и подхалим, сын тревненского крестьянина, бывший учитель, скороспелка, откровенный девятоиюнец, сумел сохранить свой мундир бог знает какими ухищрениями… Корфонозов почувствовал, как покрылся испариной. Ненависть к этому человеку просто душила его; в нем олицетворялась вся каста, от которой сам он оторвался и которую презирал.

Первой мыслью было схватить свой чемоданчик и перейти в другой вагон. Этот тип наверняка ехал не один. Еще сообщит своим приятелям, что в соседнем купе — Корфонозов, и те придут полюбоваться… и будут терзать его и без того истерзанную душу. О господи!

Он положил замызганную подушку из зеленого плюша под голову, быстро снял башмаки и лег на диван, укрывшись с головой пиджаком. Щека его ощутила шершавый. пыльный ворс, а представление о нечистой подушке слилось с представлением о человеке, улыбавшемся ему через стекло вагонной двери. Растолстевший сорокалетний дурак, потный и вонючий, с выпирающим брюшком, самодовольный, бормочет басом, а смеется визгливо, хихикает, при этом масленые глазки его скрывают рано появившиеся отечные мешки. Толстые губы блестят, влажные и жадные… В восемнадцатом году, после боя у Добро-Поле, он бросил свой батальон и спасся бегством! Таких субъектов надо уничтожать, чтобы очистить от них страну и народ… Получить бы военное министерство! О, как он мечтал об этом, с какой страстью мечтал сесть в кресло военного министра!.. Мечтал, как мальчишка…

Опять какая-то станция. Свет позолотил окошко. Вагон остановился возле столба с фонарем. Шипел пар, кеба пч и я постукивал щипцами, словно кастаньетами. «Персики и виногра-ад!» — кричал продавец, проходя под окном. Несколько пассажиров вошли в соседний вагон третьего класса и топали в коридоре.

Корфонозов встал, запер дверь и опустил занавеску. Он мог бы погасить и лампу. Укрывшись снова пиджаком, он немного успокоился. Сейчас те уже не смогут войти. Они сидят в одном из купе и злословят по его адресу. «Изменник отечества и престола…» — «Все же, господа, с ним поступили несправедливо…» — «Что ему стоило вернуться в армию, разумеется, если бы он не стал коммунистом… Теперь, когда армия понемногу возрождается…» — «Честолюбие, господа, честолюбие..› Он их видел, ощущал запах сапог, видел мундиры, блестящие погоны, видел их мир — мир, в котором он жил столько лет и который был ему так знаком и мил когда-то. А теперь он лежит тут как отвергнутый, и нет у него никакой опоры — ни дома, ни любимой женщины, ни карьеры… нет ничего, кроме ужасной неизвестности и претящей ему чуждой среды…

Он не заметил, когда поезд тронулся. Свет перрона отодвинулся далеко назад, окно снова засинело. «Ужасная неизвестность!» — вздыхали колеса вагона. «Ни дома, ни жены, ни карьеры», — подхватывал паровоз. И никуда от этого не убежать, никуда…

Он попытался успокоиться и заснуть, но это оказалось невозможным. Нервная судорога непрерывно сводила лицо, изматывала его. Он встал и опустил окно. Перед глазами возникло что-то темное, необозримое и хаотичное. Свет, падающий из окон вагонов, полз вдоль полотна широкой желтой лентой. Вдали блеснули огоньки какой-то деревушки. Отяжелевшее от звезд августовское небо с трудом отделялось от линии горизонта, темнела купа одиноких деревьев — черные тени, убегавшие назад, казалось, унес вихрь; остался позади и переезд с проселочной дорогой, белым пятном промелькнула отара овец. Потом, как сказочное чудовище, сверкнула светящаяся окнами мельница. А вдалеке — городок, деревушки, в которых лают собаки, поля, убаюканные пиликаньем цикад, и снова станции с черными часами, висящими над перроном, и освещенные буфеты, небольшие кучки пассажиров и встречающих… Чья эта земля, которую он знал на ощупь, которую защищал на полях сражений, которую любил, которую любит и сейчас? Кем она проклята и почему для него она стала мачехой? Чья же ты, чья? Льстецов, попкрыстановых, людей с черной кровью в жилах, всего этого сброда — героев и подлецов, христопродавцев и святых?

Кровь мою сосут свои.Плоть грызут чужие…

Он почувствовал вдруг, что руки его сжимают до боли железную раму окна, а грудь теснит мучительное страдание.

«…Сестру продал, от страждущего брата отвернулся безучастно…»

«…Сестру продал… безучастно», — повторял поезд. «Чужие, чужие», — подхватывали вагоны. «Ты опоздал! Опоздал!» — говорили колеса.

Косые лучи сентябрьского солнца, проникающие в крохотную мансарду через единственное оконце, скоро угаснут в высоком поблекшем небе, сухой блеск которого напоминает покрытую пылью эмаль. Верхушки тополей у реки пылают, пылают колокольни церквей, башня со старинными часами, крыши высоких зданий, и Кале, со своими жестяными кровлями, представляет феерическое зрелище. Синеватая тень, полная мирной истомы, пролегла от реки через верхнюю площадь до самой больницы, где две одинокие сосны пытаются проткнуть своими верхушками небо. В этот час по проселочным дорогам, потонувшим в красноватой глинистой пыли, среди пожелтевшей кукурузы, в листьях которой свистит и шепчет вечерний ветерок, скрипят телеги, доверху нагруженные тыквами, похожими на обливные керамические кувшины. Рассохшиеся от жары ярма потрескивают, волы оставляют в пыли влажные следы пены, стекающей с морд, и медленно помахивают хвостами. Перед одной из таких телег шагает высокий, худощавый крестьянин. Кажется, что и он опален зноем. На тыквах восседает девчушка лет девяти с длинной палкой в руке. Ножонки у нее черные, как у цыганки, красное платьишко выгорело на солнце и стало буро-грязного цвета… Кругом — высохший бурьян. И лишь местами желтеет зверобой и белыми пятнами известки выделяется тысячелистник, а на утоптанной стерне — волчец и чертополох. Дальше — горизонт, над ним серо-синее небо, как огромный глаз убитого животного…

…В эти минуты Велико, слесарь, надраивает битым кирпичом дуло своего карабина с обрезанным прикладом, а Дако, у него за спиной, чистит позеленевшие патроны.