Иван Кондарев - Эмилиян Станев

— Ты говоришь как закоренелый реакционер, сразу видно — бывший офицер. Если нельзя проливать кровь, нечего и огород городить. Зачем же ты примкнул к нашему движению?

— Движение должно служить народу, иначе народ может стать объектом для экспериментов, игрушкой в руках некоторых личностей! — Корфонозов больше уже не скрывал своего раздражения.

— Ты не понимаешь самых простых вещей, Корфонозов. Село сейчас бурлит, ты просто ничего не знаешь, хотя, говоришь, и занимаешь в движении ответственный пост.

— Погоди, погоди! Ведь речь идет об элементарном разуме, о самых простых расчетах. Что за вздор ты несешь! — воскликнул вне себя Корфонозов, но тут где-то в нижней части города прогремел выстрел, за ним второй, третий, четвертый. Кто-то расстрелял целую обойму, и в ночной темноте раздался глухой крик.

Корфонозов встал и выглянул в окно. Из-за освещенных луной крыш долетали крики и неясный шум.

— В кого-то стреляли, — сказал он.

Кондарев тоже подошел к окну и, став за спиной Корфонозова, весь превратился в слух. Шум усиливался, неясный, как ропот. Вдруг на желтоватом мареве, окутавшем город, вспыхнул нежный румянец и через секунду исчез. Потом появился снова и затрепетал над кровлями, как крылья бабочки. Послышался женский вопль, зазвонили колокола нижней церкви, и красный луч, похожий на хвост ракеты, рванулся к небу и исчез. По главной улице зацокали подковы мчащихся галопом лошадей.

Корфонозов отошел от окна.

— Загорелась какая-нибудь мастерская.

Кондарев молча отстранил его и выглянул наружу.

— Похоже, подожгли партийный клуб, — сказал он.

— Откуда ты знаешь?

— Предполагаю… Вроде там горит… Мне надо уходить, пока город еще не проснулся… Ты оставайся или как хочешь. — Кондарев надел шляпу. — Прощай, Корфонозов, может, и не увидимся больше. Если ты действительно за наше дело, брось свои сомнения. Видишь, что у нас происходит, — это вовсе не литература… Передай сестре, о чем мы здесь с тобой говорили, и пусть она меня простит…

Не подав Корфонозову руки, Кондарев ушел.

В следующую минуту во дворе чуть слышно хлопнула калитка. Корфонозов подошел к двери спальни и прислушался. Дуса по-прежнему спала. Он вернулся к себе в кабинет и начал было одеваться, но вскоре бросил. «Сила пролитой крови и международный скандал… Какое значение имеет жизнь и будущее моей сестры для человека, который так думает?» — назойливо вертелось у него в голове. Колокола продолжали трезвонить, на стеклах дрожали отблески огней, проснулись соседи…

Как только Кондарев поднялся на вершину холма, он увидел пожар.

В низине у реки, где на багровом фоне словно декорации громоздились крыши, виднелись фигуры пожарных, взобравшихся на соседние дома. Гудела толпа, заполнившая маленькую площадь, мужчины, выстроившись цепочкой, передавали друг другу ведра с водой. Среди всеобщего гвалта раздавались команды, помещение клуба и его деревянная надстройка, казалось, корчились в буйном ритме бушующего пламени, а в реке, как в черном зеркале, взмахивала огненными крыльями громадная жар-птица. Пораженный зрелищем, Кондарев опустился на траву.

Если пожар охватит весь район рынка, самое малое десяток медников и шорников с семьями останется без крова, в городе разразится страшный скандал. Мысли об этом поглотили его целиком на какое-то время; когда же железная крыша над верхним этажом зашаталась (пожарные, видно, взломали ее и теперь растаскивали баграми), Кондарев, облегченно вздохнув, поднялся и зашагал вдоль гребня холма. Сухая некошеная трава похрустывала под ногами, как стерня; по сияющему небу плыла яркая луна.

Вспомнив, куда идет, он остановился на минутку, чтобы поразмыслить. Имеет ли значение то, как он порвет с Дусой? Сделать это надо любой ценой и как можно скорее, раз дело приняло такой оборот. Анастасий, оказывается, ей исповедовался, а она восприняла его как чуткого и понимающего обожателя. Да, видно, на беду вступил этот человек в их отряд…

В последнее время к Кондареву стали приезжать связные из сел, ему все чаще приходилось надолго отлучаться, конспиративные дела требовали все большего напряжения, и чем глубже он в них погружался, тем сильнее тяготила его эта женщина. Однажды ночью к ним пришел Анастасий (Ванчовский послал его в связи с акцией против Христакиева), и уже тогда Дуса принялась с ним кокетничать. В тот день, когда он снова поссорился с Дусой, та заявила ему прямо в глаза: «А мне ничего не стоит влюбиться в Сирова! Прекрасный человек и несчастный к тому же». Анастасий остался у нее в доме и на следующий день, а в прошлую среду уже без обиняков предложил обменяться квартирами — Кондарев устроил его жить у Саны, — и теперь ему становилось ясно, почему Анастасий ничего не предпринимает против прокурора… Что до пожара, то он, безусловно, был устроен по приказу самого Христакиева, потому что Анастасий на прошлой неделе поджег его виллу на винограднике. Христакиев мстил…

От злости Кондарева даже пробило потом. Наконец он добрался до рощицы акаций, пряный запах которых после дневного зноя напомнил ему Дусины духи. И сразу же в его воображении предстала затененная кружевными занавесками спальня и нагая Дуса. Как большая сытая кошка, скользит она к нему в постель, обнимает, и он будто проваливается куда-то… Он знал ее всю: от розовых ногтей изящных ее ножек до тяжелых шелковистых волос и, должно быть, навеки сохранит ощущение этого тела — его эластичную упругость, бархатисто-белую кожу, сводящие с ума губы… И тем не менее в последнее время он все чаще испытывал к ней ненависть, такую же, какую люди испытывают к собственному пороку. Он ненавидел ее женское тщеславие и суетность, ее воспитание, ее класс… Все это было источником постоянной, глубоко скрытой враждебности и к ней, и к ее брату, бывшему майору, аристократу, леший его знает по какой причине вступившему в партию и сумевшему проникнуть в ее руководство… Почему этот человек так внезапно приехал в К., когда именно в Софии готовятся такие события и сам он, по его словам, имеет к ним отношение? Неужели ему кто-то написал про Дусу? А может, он лжет? И как его могли посвятить в такие дела, если он не понимает смысла восстания и заранее убежден, что оно будет подавлено? Смысл восстания?! Но разве сам-то он, Кондарев, понимает его достаточно ясно? Не обманывает ли и его воображение, революционная страсть, теория? Может, это и в самом деле «литература»? Одно только несомненно: в этой борьбе человеку необходимо излечиться от приступов интеллигентской болезни — уколов совести. «Тут преуспеют люди безжалостно прямолинейные и острые, как клинок», — сказал кто-то, чуть ли не Максим Горький.

На землю пала августовская роса, и Кондарева вдруг охватило чувство невыразимого одиночества и тоски. Вся его жизнь, казалось, утратила смысл перед тайной земли, окутанной желтым саваном лунного света. Это мучительное состояние длилось всего мгновение, и он так и не успел понять, что происходит в его душе. Страх перед будущим, сожаление о чем-то невозвратном, тоска по Дусе, сомнение или еще что-то? Внезапно, в каком-то неясном порыве, он снял шляпу, словно отдавая дань уважения себе самому и тайне, в которой продолжал блуждать его ум. Он шел теперь по затененной стороне холма, откуда начиналась глубокая балка. Два часа назад по этой балке он возвращался из села Яковцы, где была созвана партийная группа, руководимая братом убитого кузнеца, и, спустившись сюда, сразу перестал слышать далекий шум и видеть зарево над городом. Черная тень ползла по противоположному склону, яркая луна покрывала желтоватой мглой белевшие вдалеке домики Кале, где спали его мать и сестра. Как давно он не видел их и как редко о них вспоминал!

Он шел по балке, которая врезалась в слободку кожевников и терялась у реки, возле дома Саны. Войдя в его двор, он увидел в окошке кухни свет. Это его удивило. Может, поднялись те или у Саны опять заболел кто — нибудь из ребятишек?

Кондарев постучал три раза в дверь со стороны галерейки и подождал.

Наверху что-то стукнуло, в тени галерейки появилась высокая фигура хозяина в белой рубашке.

— Это я, бай Ради.

Сана молча спустился по лестнице и отпер дверь. Он был мрачен и недовольно сопел.

— Не заболел ли кто из ребят? — спросил Кондарев.

— Больных нет… Что это ты в такое время?..

— Так получилось. Те уже встали?

— Моско еще отсыпается, а второго сон не берет. С самого вечера болтает бог знает что, всю душу вымотал. Я еще и не ложился… Убери ты их из моего дома. Никакого проку от них не будет, учитель.

— Что они делают?

— В том-то и беда, что ничего не делают и не собираются делать… А почему бьют в колокола?

— Подожгли партийный клуб…

В тесной кухне горела керосиновая лампочка. На миндере у стенного шкафа спал прямо в одежде и в обуви низкорослый парень, почти карлик. Возле замызганного низенького столика, на котором мутно поблескивала пивная бутылка, две рюмки и блюдо с нарезанными помидорами, сидел Анастасий, только что сбривший свою великолепную бороду. На его изрезанных, отвыкших от бритвы щеках еще виднелись следы квасцов. При виде неожиданного гостя в глазах его появилось беспокойство и тревожное любопытство.