Иван Кондарев - Эмилиян Станев

— Какие дела?

— Да все, что творится нынче. В прошлом году Стамболийский сказал царьку нашему: пущай себе царствует, а сам он простым народом управлять будет. У меня это как-то в голове не укладывалось, вона что и получилось. Спихнули его, власти лишили силком, а потом и зарезали.

— Народ его поддерживал, — заметил Кондарев.

— Народ — стадо, под палкой куда хочешь пойдет.

— Палка — это не все. Есть же у него и свои интересы.

— Так-то оно так, только ведь у кого каравай, у того и нож есть…

— А ты с кем?

— Я? Считай, дома я: с женой своей и ребятами.

Крестьянин нагловато поглядел на него, и Кондарев успел различить черты его лица, не бритого, наверно, с неделю. На вид ему было лет сорок. Узловатые руки подергивали вожжи, и мелкие лошадки с лоснящимися от дождя спинами трясли задами.

— А где ж ты служил, браток? — спросил Кондарев.

— В пятой дивизии.

— У Гевгели?..[121]

— А га.

— Как же ты вернулся с фронта?

— Да как разбили нас на Каймакчалане,[122] мы сразу же повернули оглобли и домой. Вот по сю пору и верчусь, словно пес по загону.

— Значит, рассчитываешь только на себя?

— Один господь бог над нами да черная земля под ногами.

После мыслей, с которыми он проснулся под дубом, среди векового букового леса, последние слова крестьянина прозвучали с отчаянной и мрачной силой. Кондарев почувствовал, как сердце его больно сжалось. «Так вот он какой — народ, душу которого я так хочу понять… Как же одинок он был на свете, как забыт остальными народами в пору своего неслыханного рабства, ежели так страшно выражает состояние своей души: «Один господь бог над нами да черная земля под ногами!» Да ведь это же отчаяние, самое безнадежное отчаяние и мрачная мистика…»- в каком-то упоении размышлял Кондарев, слушая сквозь дребезжание повозки, наполнявшее бодрыми веселыми звуками буковый лес, что говорит ему крестьянин. «О чем он говорит?»- вдруг вздрогнув, подумал он и с трудом оторвался от своих мыслей.

То было размышление вслух перед незнакомым человеком, когда в виде вопросов высказывались самые сокровенные думы: раньше хоть можно было понять, что и как, а теперь ничего не поймешь; говорят, будто деньги снова упадут в цене, а коли так, то поднимется в цене земля и зерно — его темный разум, дескать, так понимает, — а ты ученый, ты, должно быть, получше разбираешься во всей этой чертовщине… Только ведь вы, учите* ля, ничего не смыслите в торговых делах, а торговец хоть и смыслит, да не скажет. Теперь ежели у кого водятся деньжата, он должен покупать, а не продавать… А не слышно ли чего такого в Софии? Ох, и сукины же сыны сидят в банках — только и знают, что облапошивать нас с этими левами — разве простому человеку разобраться что к чему!..

Кондарев попытался разъяснить ему сложность этих вопросов, однако крестьянин не слушал его. Он не верил в неизменность и силу каких-то законов и привык искать щелочку, через которую удалось бы пролезть, а другие пусть сами о себе пекутся. Деньги, припрятанные в потайном местечке в доме, не давали ему покоя. Он собирался прикупить себе полоску земли и, наверно, уже вел торг с ее владельцем.

— С той поры как убили того толкового доктора в К., по сей день не нашли другого такого на его место, — заметил он, испытывая досаду от объяснений Кондарева.

— А зачем тебе понадобился доктор?

— Жена вот родила, а теперь ей что-то худо. Фельдшер сказал, чтоб я повез ее в город показать доктору.

И таким же манером, задавая вопросы и сам на них отвечая, он рассказал, что несколько дней назад жена родила ему пятого ребенка и вот теперь не может подняться.

— На здоровье нельзя жалеть денег, — заметил Кондарев.

— Верно, от всего есть лекарство. Стоит-то оно гроши, да знать бы какое!.. — И тут же заговорил о дожде. Хоть бы эта туча стала больше: уже с каких пор капли не упало!.. Теперь мысли его были заняты пахотой и севом — он позабыл о роженице, которой, наверно, было плохо. Отдавшись размышлениям, он время от времени похлестывал лошадей — видимо, чувствовал потребность в движении и поэтому размахивал кнутом.

В предутреннем сумраке из-за леса выплыл огромный клуб белого, насыщенного прохладной свежестью тумана и уплыл, разорванный в клочья. Повозка покачивалась, колеса с шипением подминали влажную прошлогоднюю листву. Как только выехали из лесу, дождь прекратился, небо поголубело. Земля, казалось, приоткрывала свои поры, лошади фыркали, а свинья притихла в своем мешке.

Разговор уже не клеился. В такие предутренние часы человек обычно перебирает свои мысли, а в один прекрасный день они бог знает чем обернутся. Может внезапно умереть жена, родившая ему пятерых детей, потому что сейчас лежит она парализованная и ни к чему уже не пригодная, а в селе после войны осталось столько здоровых вдов; может, завтра удастся прикупить земли, срубить тайком какое-нибудь дерево, незаметно отхватить у соседа одну-две борозды… А может, все кончится вздохом… «Если он знает, кто я и куда иду, то ему ничего не стоит выдать меня, подвернись удобный случай, а потом скажет: «Что поделаешь», и будет и у него тяжко на душе. Никому не хочет служить он… — размышлял Кондарев. — Я его понимаю, а он меня и знать не хочет, потому что все его только обманывали, и он продолжает идти по своей рабской тропке. Он не понимает, что его спасение — в широкой общей дороге. А это самое главное, что необходимо ему разъяснить. Янковы, ген ковы, ташковы называют таких, как он, голью перекатной и отворачиваются от них: даже когда он был ребенком, учителя отказывались воспитывать его, потому что был он сопливым и неотесанным!.. Бегут от народа, а говорят от имени масс!.. Чем можно его заинтересовать, привлечь на свою сторону?»- продолжал рассуждать Кондарев и, словно почувствовал радостное освобождение от чего-то, посмотрел на крестьянина веселым взглядом.

— Что за человек ваш новый кмет, толковый? — спросил он.

— Хуже янычара, будь он проклят. Мягко стелет — жестко спать.

— Из вашей деревни?

— Из нашей, да. До переворота жил в городе. Теперь, друг, воронята командуют, а вороны молчат, — крестьянин хлестнул лошадей и снова погрузился в молчание. Может, задремал или думал о чем-то своем. Левая лошадка споткнулась, и он обругал ее.

Они ехали среди полей. В предутреннем свете Балканский хребет рисовался стеной на фоне побледневшего неба.

Кондарев попытался привести в порядок свои мысли. «Что же я понял? — спрашивал он себя. — Что он заброшен всеми и отчаялся, ни от кого ничего не ждет. Разумеется, есть и другие крестьяне. Однако и то, что он говорил, еще не полная правда. Все, что было сказано, сказано для меня, и это чисто внешнее, а в глубине души своей он жаждет справедливости и уважения и вовсе не думает так… Вот он, крестьянский вопрос во всей его сложности! Почему же у нас все это рассматривается так книжно?»

В голове рождались все новые и новые вопросы, и он обещал себе взглянуть на них с другой точки зрения, другими глазами. «Нужно было полюбить того, кто даже не смотрит на меня, чтобы понять, чего мне недостает и каково предназначение партии… Вот в чем смысл единого фронта! Яснее ясного», — решил Кондарев, ощущая своим коленом колено крестьянина.

Въехав на гору, крестьянин остановил лошадей, чтобы дать им передохнуть. Свинья тяжко засопела. Тишина словно бы сгущалась перед рассветом. Сумрак быстро отступал вместе с необозримой тенью внизу, на равнине, и на небе теперь светилась одна денница. Все яснее вырисовывались межи, дикие груши на полях, кусты у шоссе, и, когда лошади снова тронулись, горы посинели и приоткрыли взору свои холмы и долины. Вскоре самый высокий гребень их окрасился нежным румянцем, а тихо шепчущий утренний ветер дохнул вдруг резким холодом, заставив Кондарева вздрогнуть. Он вспомнил, куда едет, и все, что свершалось в нем самом и вокруг, озарилось ярким светом. «Как мне легко и радостно! — сказал себе он, глядя на розовые пятна, появившиеся на плечах Балкан; ему показалось, что и сам он полон трепещущей радости этого утра. — Это потому, что я понял крестьянскую душу и землю эту, и еще потому, что сам я очень, очень крепко связан с нею. А то, что прежде мучило мой разум, приобрело новый смысл…»

Повозка съехала в низину и тащилась по склону холма, за которым укрылось село. У шоссе показались огороды, обнесенные плетнями. В них синели кочаны капусты, карминно краснели стручки перца и помидоры. Их освещало нежное утреннее солнце, и вокруг блестела роса.

— Ты давеча спрашивал про нашего кмета? Вот он, вишь, ни свет ни заря поднялся да пошел набирать себе овощей с людских огородов, — сказал крестьянин и подтолкнул локтем Кондарева.

По мягкому проселку, уходившему от шоссе, меж высокими плетнями шел огромный мужичище средних лет в накинутой на плечи безрукавке. На руке у него висела корзинка, полная только что сорванных овощей. Солнце освещало его толстую соломенную шляпу, бросало на прямые плечи лимонно-желтые пятна. Кондареву показалось, что он уже видел где-то эту фигуру, словно бы вырубленную топором, эту короткую шею и низкий, нависающий над глазами лоб с необыкновенно прямыми бровями.