Иван Кондарев - Эмилиян Станев

Прошло еще полчаса, и хлопнула калитка. Кондарев отогнул краешек занавески и поглядел во двор. Это был Радковский. Едва завидев его, Кондарев решил, что он не сумел уговорить своего человека отправиться к Ванчовскому. Но когда услышал, как он громыхнул дверью и тревожно позвал жену, понял, что весть об убийстве уже дошла и сюда, хотя в Босеве телефона не было.

Радковский быстро вошел и сел на стул.

— Все уладилось. Человек ушел, — тихо сказал он. — Но вам, товарищ, в этой одежде нельзя выйти из села. Лучше я вам дам другую, а вашу положите в мешок…

— Почему? Разве меня кто-нибудь видел?

— Да нет. Но ведь мы должны быть осторожны. Мой малец видел вас, жена сказала, и поэтому… Когда вы переоденетесь, я его обману — скажу, что приходил дядя его из Выглевцев. Так-то оно вернее будет. — И он поглядел на Кондарева холодно и со страхом.

— Ладно, Радковский, неси одежду! — сказал Кондарев, делая вид, будто не замечает, что происходит с крестьянином.

Через несколько минут, переодевшись в драную деревенскую одежду, в колпаке и с мешком за плечами, в котором, кроме его одежды, был хлеб и кусок брынзы, Кондарев благополучно выбрался по оврагу из села и направился к городу…

В конце августа, после смерти умалишенной матери, как только отремонтировали и покрасили обветшавший за долгие годы дом, Александр Христакиев оставил свою квартиру на Офицерской улице и переехал с молодой женой в дом отца, занял там самые лучшие комнаты, выходящие окнами во двор.

Судебные процессы поглощали большую часть его времени. Ему осточертело выступать с обвинительными речами против арестованных крестьян, которые входили под конвоем в зал суда, сопровождаемые адвокатами и родными, до смерти надоело выслушивать ходатайства, прошения и составлять обвинительные акты. Он хотел поскорее покончить с этими неприятными делами, чтобы отдаться наконец личным делам и заботам.

Он знал, что среди коммунистов существуют разногласия, и внимательно следил за тем, что происходит в стране. Оппортунизм Янкова беспокоил его больше, чем деятельность Кондарева, который, по имеющимся у него сведениям, связался с анархистами и с отрядом выглевского учителя. Каждый день приносил Христакиеву новые неприятности. В полицейских участках забивали до смерти крестьян, и он вынужден был покрывать эти преступления. Каждый день приходили тревожные сведения из сел, ежедневно всякий сброд — бездари и глупцы донимали его ходатайствами и просьбами, пытаясь внушить ему, будто они делают это из чувства человечности, а в действительности же брали взятки у арестованных. Ходатайствовали и Каракунев, и тозлукский землевладелец, и кмет Гуцов, и даже Никола Хаджидраганов, но самым большим взяточником был Манол Джупунов. Не так давно он ввалился к нему в кабинет, выставив вперед левое плечо, словно преодолевая невидимое сопротивление, и, сбив по-простецки набок шляпу, стал жаловаться, что его батрак с виноградника, на освобождении которого он так настаивал, бросил все и сбежал. Потом вытащил из кармана жилетки бумажку и прочел имена двух мятежников. Об одном из них уже было известно, что это связной отряда, а второй стрелял в солдат. Нельзя ли наказать их полегче? Брат одного из них пользуется большим влиянием, он может им пригодиться: времена, мол, наступили такие, что надо быть поосмотрительней с людьми.

Александр Христакиев играл со звонком, лежавшим на письменном столе, и думал: до чего же распоясался этот обирала. Пользуясь тем, что он его старый приятель и друг их семьи, Манол прослыл героем дня. Сперва он ходатайствовал за своего батрака, затем за своих испольщиков из Равни-Рыта, потом еще за десяток крестьян. Александр Христакиев отказывал или удовлетворял просьбы — в зависимости от случая, потому что в один прекрасный день эти подлые души должны будут выбрать его народным депутатом, и он делал вид, будто не замечает, как они облапошивают людей. Пускай богатеют. Богатство — это авторитет и власть, но эти люди ради денег готовы продать власть и залезть в помойную яму… Ума их хватало только на это. Они не понимали, что сами набрасывают себе петлю на шею. Нет, никогда этот сброд не станет господствующим классом в стране!

На этот раз он резко отказал Манолу. Тогда «старый приятель» решил, что неловко брать взятки ему одному, а крестнику его оставаться при пиковом интересе!.. Пробормотав нескладно, что дело, мол, правое и люди отблагодарили его, — не мог же он отказаться, да вот неприятно ему, что сам-то не отплатил за услугу, и чувствует-де свою вину, — он положил на стол пачку банкнот.

Христакиев в бешенстве ударил его этой пачкой по лицу и чуть не вышвырнул пинком вон. Даже полчаса спустя мышцы на левой ноге продолжали дергаться…

В начале сентября, когда дел стало меньше, он обнаружил однажды утром у дверей своего кабинета Тотьо Рачикова и Миряна. Из устной жалобы и полуграмотной речи ходатая он понял, что Манол закрыл кредит в банке своему компаньону, чтобы сделать его неплатежеспособным по договору на мельницу. Из ста тысяч левов он распорядился выплатить только пятьдесят, заявив банку, что больше не может давать за него поручительства. Мельница была построена, однако Миряну теперь не принадлежало ничего, кроме земельного участка. Манол потребовал, чтобы он продал ему и его или же купил всю мельницу. Это надувательство надлежало разобрать в гражданском суде, так как не было возможности завести уголовное дело. В кабинете Мирян плакал, как ребенок.

Поглощенный заботами, Христакиев по сей день не находил времени заставить своего приятеля выплатить Миряну хотя бы полную стоимость земельного участка и старой мельницы. В городе возобновилась борьба между девятоиюньцами и старыми партиями; профессор Рогев и Абрашев снова были тут — необходимо было решить, с кем идти. Тревожило и сближение земледельцев с коммунистами, восстановление земледельческих дружб, тайные собрания, устраиваемые по ночам и несмотря на полицейский час и патрулирование. Единый фронт начинал его пугать, потому что на предстоящих выборах земледельцы в союзе с коммунистами могут помешать его избранию в народные депутаты. Ежедневно газеты писали о столкновениях с полицией, открыто говорилось о восстании. В довершение всего в конце августа сожгли его чудесную виллу. Христакиев разъярился и, поскольку считал, что в этом замешаны коммунисты, приказал своим доверенным людям поджечь их клуб. Не было больше смысла выбирать средства!.. Что могут сделать несколько отчаянных голов при наличии усиленного гарнизона и полицейских сил? Ну, вывесят в нескольких селах на день или на два красные знамена… Эти люди не видят, что подобная тактика ведет к уничтожению коммунистической партии, а именно это становилось все более и более необходимым.

В субботу, десятого сентября, рано утром, позавтракав в комнате своей покойной матери, превращенной теперь в столовую, Александр Христакиев приготовился идти в суд и приказал служанке почистить ему пиджак. Антония еще спала, а отец отправился на рынок.

В это утро столовая почему-то напоминала ему последние часы жизни его матери. Перед самой смертью у нее наступило просветление, словно безумие, напуганное смертью, выпустило из своих когтей страдалицу в последние мгновения ее жизни. Живой скелет, при воспоминании о котором по телу невольно пробегала дрожь, она вдруг заговорила вполне разумно, в полном сознании, что умирает, моля супруга и сына о прощении. Жутко было слышать из этих иссохших уст благословения, видеть огонь вернувшегося разума в пустых, совсем потухших глазах, страшную руку, которая поднялась и перекрестила их обоих. Александру это показалось предупреждением свыше. Быть может, и его собственная жизнь закончится однажды таким же помешательством?! Он злился на отца за то, что тот не захотел устроить столовую в какой-нибудь другой комнате. Правда, это помещение, соединенное дверью с кухней, было очень удобно и в свое время предназначалось именно для столовой, но неужели же старик настолько недогадлив и черств душой?..

— Какая-то крестьянка с детьми дожидается вас во дворе, — сообщила служанка, подавая ему пиджак.

— Сто раз тебе говорил — отсылай их в суд! У тебя не голова, а решето!

— Да она вошла и не хочет уходить, — сказала служанка.

Христакиев вырвал из ее рук пиджак, пересек гостиную и вышел во двор.

На вымощенной позеленевшими каменными плитами дорожке, ведущей к воротам, стояла небольшого роста крестьянка с привязанным за спиной младенцем, надрывавшимся от плача. Второй ребенок, мальчик лет трех, держался за ее подол. Кончики черной косынки свисали по обе стороны ее тонкой, еще молодой шеи. Ноги, обутые в большие царвули, сделали нерешительный шаг в его сторону.

— Что тебе надо? — сердито спросил он.

Черные живые глаза крестьянки горели такой страстной уверенностью и надеждой, что он окончательно вышел из себя.