Иван Кондарев - Эмилиян Станев

— Еще четыре часа, — сказал он вслух, дойдя до развилки.

Горы надвигались слева от него, тень их покрывала долину и едва заметно ползла по вершинам холмов, за которые заходила луна. Через десять минут наступил мрак, оставался только свет мерцающих звезд» и Кондарев снова прислушался к собственным шагам.

Кто это идет в такую позднюю ночную пору? Один из сынов своего страждущего народа, частица его терзаемого веками сердца, его измученной, беспокойной души… Он идет среди черной тишины лесов, как когда-то ходили гайдуки, как ходил Левский, идет, чтоб разжечь огонь восстания, который, может быть, испепелит и его самого… В это время и другие сыны бредут по дорогам или перешептываются через плетни, собираются на тайный совет в каком-нибудь сарае; крадучись, пробираются мятежные отряды. Где источник этой бунтарской силы и к чему она ведет? И почему, несмотря на вдохновение, открывшее его душу для сокровенных признаний, несмотря на сознание того, что он соприкоснулся с чем-то величественным, сердце его сжимается? Не тоска ли это по несбывшимся надеждам, не горечь ли самоотречения, не смутный ли инстинкт самосохранения?

Дорога привела его в темную ложбину, поросшую буковым лесом. Кондарев увидел фосфоресцирующий пень и услышал журчание воды. Ему хотелось пить, но он не стал искать ручей, а, закурив сигарету, быстро пересек ложбину и снова вышел на открытое место. Начала побаливать раненая нога, но он не обращал внимания на боль и продолжал искать ответ на свои мысли, пока не ощутил душевной усталости. Так незаметно пробежали еще два часа. Тогда он решил, что пора передохнуть, остановился и посмотрел вокруг.

Пониже шоссе виднелась пологая полянка, в темноте он различил и тропинку. Она привела его к родничку, сверкавшему, как глаз: в него смотрелось несколько звезд. Он напился, вытащил из кармана две горбушки домашнего хлеба с брынзой и принялся медленно, с наслаждением есть, глубоко вдыхая свежий прохладный воздух. Потом, подняв воротник пальто, прилег на сухую траву под одиноким дубом. И только тогда почувствовал, как усталость сладостно разлилась по всему телу, и его сморил сон…

Гремят Балканы гайдуцкой песней…[120]

Он спал около часа, но ему казалось, что все это время он пребывал в каком-то полузабытьи и слушал шепот собственных мыслей, ни на миг не забывая, что лежит под дубом, а позади него Балканы, такие, какими он видел их, когда спустился с кручи. В десяти шагах от него был родничок, вокруг — дубовый лес. Воздух опьянял его, и он сказал себе, что лес пахнет так сильно оттого, что Земля давно уже прошла половину своего ночного пути. Странно, однако, что мысли его так осязаемы и он их слышит, как слышит и тихую музыку, которую неведомые руки исторгают из листвы деревьев. Он с наслаждением слушал, как легко и свободно они текут, хотел их уловить, но едва настигал одну и пытался удержать ее в памяти, как мысль эта ускользала и на ее место приходила другая, такая же летучая и невыразимая словами. И он решил, что не стоит превращать их в слова, а надо ими наслаждаться и понимать душою. «Так получается потому, что я глядел на Балканы, а до этого думал о моем народе и о его свободе. Что такое свобода? Я понимаю, но не могу этого выразить… Она существует, лишь когда ее ничему не противопоставляешь, ни с чем не сравниваешь, независимо от всего, я же хочу ее противопоставить…»- пронеслось у него в голове, и в ту же минуту он услышал глухой неприятный звук, который нарушил сладостную музыку. Что-то словно упало возле него. Он не хотел больше слышать этот звук и боялся его, но звук повторился, и сразу после него один за другим последовали десятки таких звуков, как будто преследуемые кем-то мальчишки соскочили с дерева. «Все пропало», — подумал он, но тут откуда-то послышались звонкие дисканты детских голосов и взяли верх. «Теперь их не одолеть», — с облегчением сказал себе Кондарев, и тут же что-то холодное ударило его по носу; он открыл глаза, понял, что идет дождь и на него капает с дерева, а по шоссе тарахтит приближающаяся повозка.

Он вздрогнул, вскочил на ноги и, отряхнув с одежды налипшую траву, вышел на шоссе. Огромная туча с взлохмаченными краями зловеще нависла над Балканами.

Повозка приближалась, приятно и многообещающе поскрипывая, лошади фыркали, и возница несколько раз кашлянул. Кондарев видел, как он покачивался на передке, закутавшись в бурку.

Крестьянин остановил лошадей и, вглядываясь в него в темноте, спросил:

— Куда, приятель, об эту пору?

— Иду в Равни-Рыт.

— Что-то уж больно рано ты. За каким же делом?

— Ищу место учителя. Далеко до села?

— Да еще часика два пути. Какое место, говоришь, ищешь?

— Я учитель, вольнонаемный… Из нештатных учителей, которые учительствуют там, где найдут себе место. Слышал я, в здешних селах поувольняли учителей?..

Крестьянин опустил поводья, и одна из лошадей тронулась с места.

— Тпру, Арап! А, да, было, было, — сказал он. — Значит, ты по учительскому делу? А сам откудова?

— Из горнооряховского края.

— Да ну? Неужто пеши дошел сюда?

— На попутной повозке — ехал от шахты. Там у меня брат.

— Это дело другое, а то, как рассказываешь, можно подумать — ты через Фракию шел!

— Я ездил в Софию выправлять себе документы. Подвезешь?

— А чего ж не подвезти!

Кондарев устроился на узкой доске, застланной дерюжкой, и сразу же почувствовал запах свиньи.

— Что везешь? — спросил он, видя, как в повозке что — то шевелится.

— Да купил вот чудище это! Супоросная. Намыкаюсь с ней, — сказал крестьянин.

В повозке и вправду была свинья. Из дырявого мешка торчало ее рыло. К чеке телеги был привязан конец веревки, которой свинья была опутана поверх мешка. Как только повозка тронулась, свинья захрюкала и начала метаться.

— Ну-ка, приятель, тебе все равно делать нечего, держи веревку, чтоб она нам не учинила какой пакости, — предложил крестьянин.

Потом он попросил у Кондарева закурить и, сунув сигарету в угол рта, так развеселился, что стал рассказывать, как покупал свинью у Московца и как с вечера выспался в кошаре, а потом, чтоб не терять день, тронулся после полуночи в обратный путь.

— Хорошо, что я тебя встретил, все не одному ехать. Говорят, теперь тут, в горах, лесные птички завелись, — заметил он, усмехаясь в темноте.

Огонек сигареты освещал только рыжеватые усы крестьянина, торчащие как колючки, да кончик носа с горбинкой. Продолжал шуметь дождик. Бурка запахла мокрой шерстью, все противнее воняло от свиньи. Шоссе вилось среди букового леса, и впереди ничего не было видно.

— Значит, хочешь получить место Николы Кынчева? — снова заговорил крестьянин. — Брат его — земледелец, притом кметом у нас был, вот их и уволили обоих.

— Я с ним не знаком. Просто узнал, что в здешних селах было уволено много учителей.

— Да, верно. И выглевского учителя тоже уволили. Теперь в горах действуют… Вот ты, приятель, говорил, что был в Софии, как ты понимаешь эти дела?

— Какие дела?

— Да все, что творится нынче. В прошлом году Стамболийский сказал царьку нашему: пущай себе царствует, а сам он простым народом управлять будет. У меня это как-то в голове не укладывалось, вона что и получилось. Спихнули его, власти лишили силком, а потом и зарезали.

— Народ его поддерживал, — заметил Кондарев.

— Народ — стадо, под палкой куда хочешь пойдет.

— Палка — это не все. Есть же у него и свои интересы.

— Так-то оно так, только ведь у кого каравай, у того и нож есть…

— А ты с кем?

— Я? Считай, дома я: с женой своей и ребятами.

Крестьянин нагловато поглядел на него, и Кондарев успел различить черты его лица, не бритого, наверно, с неделю. На вид ему было лет сорок. Узловатые руки подергивали вожжи, и мелкие лошадки с лоснящимися от дождя спинами трясли задами.

— А где ж ты служил, браток? — спросил Кондарев.

— В пятой дивизии.

— У Гевгели?..[121]

— А га.

— Как же ты вернулся с фронта?

— Да как разбили нас на Каймакчалане,[122] мы сразу же повернули оглобли и домой. Вот по сю пору и верчусь, словно пес по загону.

— Значит, рассчитываешь только на себя?

— Один господь бог над нами да черная земля под ногами.

После мыслей, с которыми он проснулся под дубом, среди векового букового леса, последние слова крестьянина прозвучали с отчаянной и мрачной силой. Кондарев почувствовал, как сердце его больно сжалось. «Так вот он какой — народ, душу которого я так хочу понять… Как же одинок он был на свете, как забыт остальными народами в пору своего неслыханного рабства, ежели так страшно выражает состояние своей души: «Один господь бог над нами да черная земля под ногами!» Да ведь это же отчаяние, самое безнадежное отчаяние и мрачная мистика…»- в каком-то упоении размышлял Кондарев, слушая сквозь дребезжание повозки, наполнявшее бодрыми веселыми звуками буковый лес, что говорит ему крестьянин. «О чем он говорит?»- вдруг вздрогнув, подумал он и с трудом оторвался от своих мыслей.