В гостях у турок. Под южными небесами - Николай Александрович Лейкин

Извозчик щелкнул бичом между ушами мула – и экипаж тронулся.

LXXI

Около большого магазина с готовым мужским платьем, на дверях которого висели два испанских плаща (capa) на малиновом и фиолетовом подбое, супруги опять остановили экипаж.

– Куплю себе плащ испанский, – сказал Николай Иванович.

– На что тебе? – возразила было Глафира Семеновна. – И здесь-то их никто не носит, а у нас в Петербурге этим плащом только людей пугать.

– Да мало ли на что. Просто как воспоминание. На что тебе четырнадцать вееров?

– Веера для украшения комнаты, для подарков. А в таком плаще пойдешь по Петербургу, так еще в полицию возьмут.

– Ну, летом на даче раз или два пройтиться можно. Все-таки будут знать, что в Испанию ездил.

Они вышли из экипажа. Глафира Семеновна увидала на окне такого же магазина разложенные яркие полосатые одеяла и сказала:

– Вот разве пару одеял купить, так это имеет смысл.

– Какой? Таскать на плече, как здешние нищие таскают? – тоже возразил супруг.

– Зачем на плече таскать? Покрываться ночью.

В магазине готового платья такая же история, как и в магазине вееров.

– Парле ву франсе, месье? – задан был вопрос встретившему супругов приказчику.

Тот молча отрицательно покачал головой и стал закуривать папироску.

– Может статься, шпрехен зи дейч?[307] – спросил Николай Иванович.

Один из приказчиков фыркнул со смеха и отвернулся.

– Эка деревенщина! – сказала Глафира Семеновна. – Вот тебе и Мадрид. А у нас-то в Петербурге в каждом магазине говорят по-французски или по-немецки.

В магазине были два покупателя. После предложения вопросов о языках и они как-то подозрительно уставились глазами на супругов.

– Совсем дикий народ! – прибавил Николай Иванович и указал одному из приказчиков на плащ, прося жестами снять его.

О цене нечего было спрашивать. Она стояла на ярлыке, пришпиленном к плащу. Крупными цифрами было напечатано: «38 pesetas».

Приказчик в испанских бакенбардах, черный как жук, снял плащ и накинул его на Николая Ивановича. Николай Иванович запахнулся, выставив фиолетовый подбой, и стал позировать перед большим зеркалом. Приказчик достал с полки черную фетровую шляпу с широкими полями и подал ее Николаю Ивановичу, сказав:

– Sombrero, cabalero…

– А! Шляпа? Пожалуй, можно и шляпу… – отвечал тот, надел ее себе на голову и, обратясь к жене, прибавил: – Совсем разбойник я. Теперь только бы испанский нож. Как он называется-то? Наваха, что ли? Да я и нож куплю себе.

Супруга только пожала плечами и проговорила:

– Совсем ребенок, а у самого показывается седина в бороде.

– Все-таки я куплю себе. Был в Турции – купил феску, в Испании нужно испанский наряд и нож купить, – сказал муж.

– Да ведь такой плащ и испанцы-то не носят.

Плащ и сомбреро были куплены. Глафира Семеновна купила себе два одеяла. Приказчики все это завернули и понесли в коляску.

Поехали дальше: извозчик уж не оборачивался и не обращал внимание супругов на попадавшиеся по пути общественные здания, хотя их было несколько. Проехали мимо театра с расклеенными на нем афишами, проехали мимо казарм с смотрящими из окон чумазыми солдатами в одних рубахах. Попался по пути рынок. Стояли ослы с перекинутыми через спину корзинами с глиняной посудой. Бабы-торговки продавали эту посуду. Супруги остановились и купили себе глиняный кувшин с узким горлом.

Вот наконец и церковь, к которой вез их извозчик. Церковь стояла не на площади, а слитно с домами. Через узенький переулок от нее находились казармы, и за воротами дежурили солдаты в шляпах с перьями и в синих пелеринах.

Экипаж остановился у паперти. Извозчик сказал седокам, указывая на церковь:

– San Francisco el Grande…[308]

Церковь Святого Франциска когда-то предназначалась, как Пантеон, для погребения знаменитых испанцев. Она принадлежала монахам, но монастырь очень недавно упразднен, монастырские постройки отняты, и в них помещаются солдаты и военная тюрьма.

Звонили к вечерне, когда подъехали супруги. На паперти множество нищих.

Когда супруги начали осматривать резные двери на паперти, к ним подскочил нищий в кожаных сандалиях, с бородой, в которой запутались луковые перья, и усердно стал рассказывать что-то по-испански, тыкая в резные фигуры дверей, причем несколько раз крестился ладонью. Ему дали медную монету, чтоб он отстал, но он не отставал.

– Как от него чесноком и луком несет! – заметила Глафира Семеновна, морщась. – Алле, алле… – махала она ему рукой.

Это увидал сторож в зеленом сюртуке с синим кантом и нашивками на рукавах, оттолкнул нищего ударом в грудь и, показав ему кулак, сам пошел за супругами, бормоча что-то по-испански. Он распахнул перед супругами занавеску и стал приглашать их войти в храм.

Храм, не представляющий собой ничего величественного снаружи, поражал своей роскошью и великолепием внутри. Художественные мраморные изваяния святых, изображения Мадонны на полотнах заставляли останавливаться перед ними подолгу. Сторож трещал без умолку, но что он говорил, супруги, разумеется, не понимали. Живопись на оконных стеклах также была в высшей степени художественна. Храм имел семь алтарей. Перед одним из них шла служба. Служили три священника, окруженные мальчиками в белых и красных стихарях, но молящихся в храме почти совсем не было. Кое-где стояли на коленях женщины с молитвенниками в руках, по большей части старухи. Исповедальные будочки также были пусты. Если сравнить число молящихся в храме с числом нищих на паперти – последних было вдвое больше.

– Вот тебе и хваленая испанская набожность! – пробормотал Николай Иванович. – А ведь сегодня канун воскресенья. Между тем даже в стихах, которые я тебе читал, плакать на исповеди причисляется к блаженству испанки.

Издавна твердят испанки: В кастаньеты…

– Знаю, знаю… Слышала… – перебила его Глафира Семеновна. – Все это ничего не доказывает. Сегодня будни. Вот завтра, в воскресенье, походим по церквам… походим с утра, во время обеден, тогда, я уверена, дело другое будет. Богомольцев будет много. Ну что ж, домой? Ведь уж пора обедать.

– Пожалуй, поедем.

Они направились к выходу. Сторож протянул руку в виде пригоршни.

– Да мы, братец ты мой, все равно не поняли ничего из твоих разговоров. Впрочем, на, возьми себе на лук и чеснок, – сказал ему Николай Иванович и подал мелкую серебряную монету.

Сторож подбросил монетку на ладони и прищелкнул языком, сделав жалкую рожу.

– Мало? Ах ты подлец! Ведь вот если бы рассказывал нам по-русски – дело другое бы было, а то мы ничего не поняли, что ты стрекотал. Ну вот… возьми еще монетку. Та пусть будет тебе на лук, а эта на чеснок. Ведь и от этого до невозможности разит луком и чесноком, – сказал супруг Глафире