Выживший во тьме - Владимир Анатольевич Вольный

не хочет отклеиваться мельчайшая сетка, превращавшая увиденное в жуткую мозаику… Еще не привыкнув к свету, я поднялся на ближайшее возвышение, образовавшееся из развалин нескольких домов, – и упал на колени на самой вершине, еле сдерживаясь, чтобы не закричать…

Повсюду, до самого горизонта, виднелись разрушенные остовы и руины зданий, горы перемешанного и битого кирпича, куски бетона, асфальта, обгоревшие остатки машин, столбы, провода, стекла, домашние вещи… По сути – одна бесконечная свалка, на которой в тысячи бесформенных куч было сброшено все. А изувеченные и непонятно от чего оставшиеся конструкции напоминали переломанные кости. Но были и кости… То тут, то там взгляд натыкался на останки тех, кто еще вчера жил в этих домах и ходил по этим улицам. Небо, казалось, нависло над самой поверхностью земли и стало неотличимо от нее – такое же темное, мрачное и светящееся сполохами и отблесками близких и далеких огней. В воздухе носились, оседая, пыль и пепел, покрывая бурые пятна крови.

Эта картина виднелась повсюду, начинаясь от моих ног и простираясь, насколько хватало зрения. Повсюду – пожары, клубы дыма и огня; кое-где возвышались отвесно стоящие стены, которые вообще непонятно как смогли удержаться, когда все здание сложилось рядом, образовав громадный могильный холм. Везде одни руины.

Автомашины, сгоревшие полностью или частично, рухнувшие пролеты моста, по которому шли поезда. Поезд, над которым все еще стоял густой столб дыма – горело топливо в цистернах. По всей вероятности, скоро последует взрыв… Пара катеров – как их могло забросить сюда? Вероятно, страшная волна подхватила их и швырнула в центр города, разломав при этом надвое и завалив обломками зданий. Повсюду лежали трупы: обгоревшие, раздавленные, изуродованные. Оторванные руки и ноги, разбитые головы… Все перемешано с грязью, пеплом, землей.

Мне внезапно стало плохо. Я опустился на плиту, возле которой стоял, и схватился за грудь. От этой картины страшного разрушения и гибели сердце стало давать сбои. Над руинами кружил ветер – не такой сильный, как во время Катаклизма, он гонял над остатками города пепел и пыль.

Ветер принес первые капли, холодные и вязкие, которые привели меня в чувство. Дождь казался не совсем обычным – в нем присутствовало что-то такое, что заставило меня, собрав последние силы, искать укрытие. По голому торсу стекали грязные капли; я видел, что был покрыт чем-то вязким и скользким, и теперь вода смывала это с меня. Но и сами капли не были чистыми: когда я собрал их в горсть, то не смог рассмотреть кожу на ладонях. Сверху падало что-то очень похожее на разведенную в воде сажу и песок одновременно…

От сгрудившихся цистерн ухнул взрыв, и в небо взметнулся большой столб огня. Черные тучи над городом сбивались вместе. Я протиснулся обратно под плиты, из-под которых выбрался, – дождь становился все сильнее, и мне вовсе не хотелось оставаться под ним надолго. Стало сразу очень холодно. Я подумал, что раздет не в самый подходящий для этого сезон, и поискал глазами что-нибудь, что можно на себя накинуть.

…А потом вдруг понял: я спасся! Я остался жив. Пройдя через нечеловеческие испытания, уцелел почти без потерь (полученные раны несерьезны по сравнению с тем, что я видел у других). Но я также осознал иное: таких, как я, осталось мало. Очень мало. Так мало, что, возможно, их нет совсем. Ни одного живого человека за то короткое время, какое потратил, осматривая город, я не увидел…

Глава 3. Мертвый город

Это навязчивое и странное ощущение – знать, что под ногами лежат миллионы трупов… Странное и страшное. Впрочем, очень частые встречи с ними уже ничего, кроме чувства горечи и настороженности, не вызывали. Правда, не совсем честно умолчать о брезгливости – трупы начали разлагаться. Не помогал и холод. Хоть при дыхании изо рта шел пар, но и он, казалось, был пропитан этими миазмами. Воздух в городе, и без того далеко не чистый, ощутимо отяжелел, стал сладковатым и угнетающим – так пахнет в доме, где лежит покойник. К тому же песок носился, почти не оседая, и постоянно попадал в рот. В первые дни он скрипел у меня на зубах постоянно, пока я не догадался соорудить повязку из тряпья, которую теперь носил как защитную маску. А в целом… если думать об этом постоянно, можно сойти с ума.

Наверное, я тогда просто разучился сострадать. Я бродил по холмам, сливавшимся с небом, и даже не ужасался тому, что видел. Я перестал реагировать на тела, хотя раньше только крайняя необходимость могла заставить меня подойти к трупу. Бессчетное количество погибших в городе как-то притупило ощущение трагедии. Может быть, я острее воспринимал смерть одного, чем миллионов… Меня охватило не отчаяние – какая-то необъяснимая тупость, будто наружу выползла непроницаемая оболочка, сквозь которую невозможно было достучаться. Не впади я в это состояние – упал бы, наверное, на землю и стал грызть ее зубами от безысходной тоски. А так… Все, что я видел, словно проходило мимо.

Пропал и растворился страх. Я был один на изувеченной Катаклизмом земле, посередине враждебного и изменившегося мира – и не боялся. Страх атрофировался настолько, что я чуть ли не бездумно залезал в такие места, где малейшее неосторожное движение могло вызвать новую серию обвалов, оставив меня там навсегда безо всякой надежды на избавление.

Я не то чтобы совсем уж ничего не опасался – просто не боялся смерти. Она так часто являлась мне, что я перестал ее видеть. Три или четыре раза я чуть не покончил со всем – оставалось сделать лишь один шаг, и пылающая бездна приняла бы меня в свои объятия. Таких мест хватало среди руин. Провалы зияли либо темнотой и холодом, либо жаром огня, бушевавшего внизу. Там, под останками города, шла работа – не та, которая была придумана людьми, а вечная, начавшаяся задолго до их появления. Возможно, там ковался еще один Катаклизм, и я бы не удивился, взлети эти останки в поднебесье при очередном чудовищном взрыве. Сердце билось спокойно, эмоций – ноль, все воспринималось как через толстую, бесстрастную, равнодушную ко всему корку. Я проходил мимо мертвого тела, пусть даже детского, почти так же спокойно, как мимо кучи песка. Только глаза механически отслеживали, есть ли чем поживиться; если нет – я просто забывал об этом, как уже забыл про всех увиденных мною ранее.

Возможно, это был шок. Защитная реакция, которая заставляла меня все делать механически и не допускать ни единой мысли, не связанной с самосохранением. Теперь я бродил среди мертвецов, уже не пугаясь ни скрюченных рук, ни оторванных голов. А уснув