Ночь в номере 103 - Алиса Аве
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Меня зовут Рюу, – представился юноша. – Я внук Хакусаны-сан, работаю в рёкане.
Дождь опять забился о купол зонта.
– Я пойду рядом, молодой господин, – прошептала Кумико, не решившись произнести его имя вслух. Но она повторила про себя: «Рюу» – и сохранила отзвук имени молодого господина, спрятала подальше от назойливых глаз, материнских наставлений, холодного дождя. И стыда, что причинял мучения. В обносках с материнского плеча, с мокрыми волосами и грязными ногами она удостаивалась чести пройти дорогу до места будущего позора под одним зонтом с господином, которому не хватало меча, чтобы сойти за самурая, или затейливого головного убора, какой носили высокопоставленные чиновники.
Рюу вздохнул, окинул взглядом братьев упрямой девушки. Голод стер краски с лиц малышей. Мать, опаленное молнией дерево, прикрывала сыновей руками-ветками, пыталась объять, защитить. «Всех, да не всех, – подумал Рюу, – одну ветвь ты безжалостно сломала, женщина. Хотя кто я, чтобы судить. Отдай одного, чтобы выжили остальные».
– Как тебя зовут? – задал он девушке вопрос, от которого она сильнее склонилась к земле.
– Кумико, к услугам вашего дома, господин.
Славной Хакусане-сан понадобилась девочка для ублажения гостей, а семья Кумико искала, как избавиться от лишнего рта. О цене договорились быстро. «Работа не сложная, зато будет крыша над головой и еды вдоволь», – Рюу мог отгадать, как женщина успокаивала дочь. Слова почти всегда одинаковые, прикрывающие истинную природу сделки. Пока отец семейства пропивал деньги, вырученные за дочь, мать обрывала нить, соединяющую ее сердце с ребенком. «Тебя облагодетельствовала сама Хакусана-сан, – продолжал отгадывать Рюу. – Все знают, им покровительствуют духи». Кумико тряслась под дождем, куталась в поношенную одежду и, вероятно, догадывалась, что к чему, но, послушная велению родителей, шла навстречу уготованной ей участи.
Рюу отдал Кумико зонт.
Дома вокруг зашевелились, деревенские вышли под дождь.
– Рядом пойду я, – громко, чтобы слышали все, кто хотел слышать, сказал он.
От удивления Кумико подняла на него взгляд. Шум дождя смолк. Рюу никогда прежде не видел таких глаз: темно-зеленых, полноцветных, ярких. Рюу затерялся в них, как в густом лесу. Опустился на дно подземных озер. Взлетел к небу в тот час, когда последний закатный луч погас, но небосклон не потерял еще полутонов и теней. Глаза Кумико наполнились слезами. Дождь, лишенный власти, не мог стереть их. Слезы Кумико открывали Рюу тысячи далеких звезд.
Ни дождь, ни туман не застили легкого свечения дорожки следов от маленьких ступней Кумико. Рюу ступал по ее следам.
А она постоянно оборачивалась. Даже промокший, Рюу не терял благородного вида, держался прямо, одежда не обвисла, отяжелев от влаги. Он шагал широко, но не позволял себе обогнать Кумико или идти вровень. Лес светился от тумана, от ветвей к земле тянулись прозрачные звенящие струны, струи дождя соединили лес в единую музыку. Кумико перебрала пальцами по воздуху – струны словно откликнулись.
– Вы умеете играть на кото? – заметил Рюу.
– На биве, – Кумико отвечала просто, хотя вся при этом дрожала. От Рюу исходило тепло, Кумико тянуло к молодому господину, а потому она осмелилась сказать немного больше: – Мой отец выходец из достойного рода. Инструмент достался нам от прабабушки. К сожалению, дети порой не в силах с честью нести дары родителей.
– Где сейчас ваша бива?
– Боюсь, утонула в саке, – проговорила Кумико и, опомнившись, прикрыла рот ладонью. – Прощу прощения, господин.
Кумико просила дорогу длиться и длиться. Она перестала оборачиваться, чтобы оставаться в неведении, не знать, как отреагировал молодой господин на непозволительную вольность. Так она оправдывалась. Боялась признаться, что не оглядывалась, чтобы не видеть, скрылась ли из виду деревня, и не гадать, как мало осталось идти рядом.
И потому Кумико не знала, как менялось выражение лица Рюу. Он радовался дождю, подставлял лицо каплям и верил, что это лучшая его весна. Тут же хмурился, опускал взгляд к дороге. В горле зарождалась, прокладывала путь по языку и стучала в зубы уверенность, от которой Рюу мрачнел и ухмылялся.
У ворот рёкана Кумико отдала зонт. Рюу не принял его, устремился к зданию, прямиком в кабинет Хакусаны. Распахнул перегородки, окинул пылающим взором сжавшуюся у дверей служанку и провозгласил:
– Я привел горничную. Она станет убирать комнаты. Не более, оками-сан.
Жду гостя в ночи. Уж лето в роще бамбука,
И я затеряюсь в сумраке трепетной рощи:
Где гость? Не идет, не слышу тихого стука,
Смиряться и ждать мне летом стало чуть проще.
Июль в рёкане пах жаром распаренной земли, нагретыми камнями дорожек. Сезон дождей, надоевших еще весной, кончился последней неделей июня. Солнце праздновало середину лета, источники звали гостей предаваться грезам, любоваться голубыми и розовыми кустами гортензий, алыми и белыми розами.
Ветви бамбука украсили бумажными гирляндами цветных лент, свернутых кольцами. Надписи на обратных сторонах просили здоровья и благоденствия для гостей и работников рёкана. В передней галерее Нобуо-сан, младший брат господина Рюу, расставлял бумажных журавликов, на кухне Асу-сан замешивала тесто для лапши то-мэн. Полоски теста напоминали рыбацкую сеть, которой можно было поймать удачу, что несла седьмая ночь седьмого лунного месяца. Пока гостиница дремала, люди готовились к празднику танабата[35], «празднику звезд».
Кумико бежала по мостику с чистыми полотенцами и не замечала летних украшений, распустившихся у пруда ирисов, гибких стеблей ипомеи на столбах фонарей. Она несла, в волосах и на сердце, другой дивный цветок, и праздник лета пел в ее душе, ведь розой украсил господин Рюу обомлевшую над бивой юную Кумико. Алой розой, в знак того, что она скоро станет его женой. «Добрый, нежный, заботливый Рюу. Решительный и смелый», – пела душа Кумико. Ни одна из песен бивы, ни шелест лент и бамбука, ни жаркий полдень не могли затмить мелодии распустившейся любви.
– Моя невеста, – сказал Рюу отцу с матерью, когда подвел к ним Кумико, опустившую взор долу. Ослепленная, оглушенная неведомым прежде счастьем, Кумико не обратила внимания на то, как побледнел Сэдэо-сан и ахнула госпожа Асу.
– Сегодняшняя ночь – единственная в году, когда дозволено встретиться Орихимэ-ткачихе и ее возлюбленному Хикобоси-пастуху. – В черных глазах Рюу разгоралось пламя, и Кумико благодарила его за то, что отводил взгляд: огонь в них обжигал обоих. – Я покажу тебе их на небосклоне. Между любящими всегда протекает Млечная река, множество небесных огней, брошенных на их пути друг к другу богами. Но сегодня влюбленные вместе. Они благословят наш союз.
Пальцы Рюу задели биву – струны ответили на прикосновение. Он подарил музыкальный инструмент юной горничной на третьей неделе ее работы в рёкане. Кумико принимала драгоценный подарок со страхом и благоговением.
– Спой мне, Кумико, – попросил Рюу.
Струны отозвались раньше, чем Кумико повела по ним бати:
Слышишь, бьет колокол
Нашей встречи?
Выйду, белое облако
Брошу на плечи.
Только не колокол вовсе,
Свирепствует буря.
Пусть даже небо не хочет,
Вместе мы будем.
Рюу подхватил мотив, и два голоса поплыли в летний полдень:
Пусть даже боги смеются над нами,
Глупые мы, и вместе
Умнее не станем.
– Все разрешилось само собой, сын. – Хакусана наводила на Сэдэо ужас.
В углу стояла крючковатая палка. Спина Сэдэо до сих пор прогибалась от случайного взгляда на нее: отлично помнила тяжесть и треск деревяшки о ребра. Двенадцать ударов. Сэдэо сжался, войдя в кабинет матери.
Асу просила не рассказывать, подождать немного, вдруг Рюу одумается, вдруг удастся его отговорить. «Если Рюу что-то решил, это останется с ним и обретет дыхание жизни. Тебе ли не знать?» – оттолкнул жену Сэдэо.
Но отбрасывать прочь жену не то же самое, что отказывать матери.
– Нашу служанку. Кумико, – объяснил он Хакусане, что вздумалось непокорному внуку. – Девчонку надо немедленно удалить из рёкана.
Мать улыбнулась широко, победно, и палка осталась в углу.
– Видно, боги услышали твои мольбы. – Показала Хакусана черненые зубы. – Отчего же
