Формирование института государственной службы во Франции XIII–XV веков. - Сусанна Карленовна Цатурова

может все», и называет это тиранией и дорогой к погибели государства. «Только тиран выше законов», — провозглашает Орезм, ставший первым во Франции теоретиком «ограниченной монархии», за полтора века до Клода де Сейселя[2481]. Жан Жувеналь в том же духе наставлял Карла VII: «По некоторым прерогативам и для общего блага государь даже выше законов, но… еще более великое дело подчиняться разуму и законам королевства, иначе скажут, что это сделано тираном, а не королем»[2482].

Идею о защите общества от тирании всемерно развивали служители короны, позиционирующие себя как хранителей суверенитета и носителей права действовать во имя общего блага королевства. Самым эффективным способом закрепить этот общественный статус верховных ведомств короны стала их функция контроля за королевским законодательством и правами короны Франции. Призванные при регистрации и верификации указов проверять их на предмет «опасных новшеств» и тем самым защищать интересы королевства от неправильных решений его главы, верховные ведомства, прежде всего Парламент и Палата счетов, превратились в главный оплот «интересов короля». В этом же контексте показательна эволюция роли генерального прокурора короля: созданная для охраны его «интересов», должность трансформируется в защитника интересов королевства[2483].

Верховные ведомства, и, прежде всего Парламент, постепенно начинают позиционировать себя защитниками общества от произвола государя и стоящими над ним как частной персоной институтами. Филипп де Мезьер восхвалял «благословенный Парламент» и видел в нем защиту от тирании в том числе и потому, что сюда можно подать иск на действия самого короля. Об этом же писал Антонио Астесано в поэме 1451 г.: в главе, посвященной Парламенту, он указывает, что судьям здесь вверена «власть управлять правосудием в отношении всех подданных, в том числе и самого короля Франции»[2484]. В речи перед королем в период гражданской войны бургиньонов и арманьяков Жерсон говорил: «В этом заключена главная защита вашего королевства, что у вас есть всего лишь одна суверенная курия правосудия, — это ваш Парламент, где вы сами ответствуете, как и другие подданные. Без этой курии погибли другие страны, как то Германия и Италия»[2485]. И эти слова оказались пророческими: именно период гражданских смут и кризиса государства начала XV в. стал проверкой на прочность созданных институтов верховной власти, отстоявших при фактическом неучастии монарха в управлении и при королевской схизме сильную королевскую власть и законы Франции.

Защита «интересов короля» от непродуманных или ошибочных с точки зрения чиновников действий самого правителя стала фундаментом профессиональной этики корпуса служителей короны[2486], при этом истоком ее, в том числе и в сфере регистрации королевских указов, явилась со временем их собственная трактовка «интересов короля», которая не просто противоречила воле конкретного монарха, но навязывала короне особые представления чиновников об общем благе. Функция защиты короля от «назойливости просителей», прерогатива проверки изданных им указов на предмет соответствия предыдущим законам постепенно начала трактоваться служителями верховных ведомств как право выступать от имени «политического тела» государства.

Наконец, в период кризиса власти при Карле VI Безумном возникает представление о том, что Парламент является олицетворением «мистического тела государства»[2487]. Именно в этот период фактического неучастия короля в управлении и обострения борьбы кланов и партий, когда Парламент был поставлен в уникальную ситуацию выбора между чаяниями своих служителей и общим интересом королевства возникает образ верховного суда как олицетворения «мистического тела». Самым знаменательным было использование этого образа в указе от 16 февраля 1418 г., изданном Изабо Баварской в связи с ее бегством из Парижа и основанием параллельного Парламента в Туре — предвестия будущей королевской схизмы. В патетическом по тональности указе единственным оправданием сделанного шага выдвинута идея защиты авторитета Парламента как справедливого, непредвзятого и милосердного для всех верховного суда, столь необходимого для «мистического тела государства». Но еще ранее, в ходе судебного слушания 25 февраля 1405 г. впервые Парламент был назван «мистическим телом» королевства[2488].

Высшим выражением общественного статуса и предназначения Парламента становится образ римского Сената, к которому служители верховного суда стали возводить свою историческую генеалогию[2489]. Так, уже в трактовке Орезма Парламент, представляющий без посредников персону монарха, квалифицируется как подобие Сената: «Государи обладают суверенитетом, но во многих крупных делах они ничего не могут без другого суверена, каковым является парламент во Франции, а прежде был в Риме Сенат»[2490]. Парламент уподоблялся римскому Сенату и в речах канцлера Парижского университета Жана Жерсона, и в речах Жана Жувеналя[2491]. В трактовке Жувеналем Парламента как наследника римского Сената фигурирует весьма значимая ассоциация верховного суда с «сердцем мистического тела» государства, которая восходит к трудам Иоанна Солсберийского, в которых Сенат уподоблен сердцу политического тела, но подразумевал советников-теологов, а не судей[2492]. Однако по мере обмирщения сферы управления главными советниками короля провозглашают себя юристы, а главным ведомством становится верховный суд, представляющий без посредников персону короля и отправляющий его главную функцию.

В самом Парламенте такая «историческая генеалогия» была в полной мере усвоена и принята, о чем свидетельствуют апелляции к нему со стороны тех, кто искал здесь «справедливости»[2493]. Уподобление Парламента римскому Сенату прозвучало в программной речи первого президента Анри де Марля во время первого посещения верховного суда дофином Людовиком 7 января 1412 г.: «Как город Рим не только отстраивался зданиями, но был основан, дабы вершить правосудие сотней достойных людей, называемых сенаторами, точно также эта курия была создана и основана, дабы свершать суд в количестве ста человек, кои и составляют Парламент»[2494]. В этой аналогии стоит обратить внимание на связь между численностью Парламента в сто человек и Сенатом: по-видимому, в восприятии парламентариев произошло совмещение трибунала центумвиров (ста судей Рима) с Сенатом[2495]. Эта устойчивая привязка статуса Сената к количеству в сто человек могла сослужить парламентариям и «медвежью услугу». Например, Филипп де Мезьер в главе «Об избыточной численности людей в Парламенте и об ущербе королю и общему благу» назвал сотню «сенаторов»-парламентариев неоправданной, поскольку размеры Французского королевства — это не Рим, «правивший всем миром»[2496]. В любом случае она показывает, что аналогия с римским Сенатом относилась скорее к сфере политического воображаемого, к особенностям исторической памяти и ментальным стратегиям построения идентичности, чем к реальной генеалогии[2497].

Тога римских сенаторов, избранная парламентариями в качестве стратегии воображаемой репрезентации, олицетворяла обширный спектр ассоциаций и общественных претензий, далеко выходя за границы простой «интеллектуальной игры» знатоков римского права. Прежде всего, стоит сказать, что Парламент был единственным из верховных ведомств короны Франции, кто строил собственную идентичность с помощью столь древней генеалогии, чего не делали ни