Формирование института государственной службы во Франции XIII–XV веков. - Сусанна Карленовна Цатурова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Дело в том, что в исследуемый период складывания централизованного государства во Франции такого противопоставления еще не существовало, а участие короля в работе верховного суда не только предписывалось ему во всех политических трактатах и наставлениях, но и наглядно отражалось в специальном постоянно отведенном ему месте в большой палате Парламента, которое своим обликом (широкое кресло) и обрамлением (балдахин, над ним крест) дало собственно наименование позднейшему ритуалу. Ранние ордонансы и указы о работе Парламента даже описывали форму поведения его служителей во время прихода на заседание короля, которое не воспринималось как нечто чрезвычайное. Однако уже в этот период прибытие короля строго ограничивалось определенным кругом дел и подчинялось особому ритуалу[2466]. Прежде всего, появление связано было с решением только тех споров, которые были отложены до его «возвращения в Париж» и касались они, как правило, исключительно знатных лиц (aucun grant honme). Пока решались эти дела, все прочие надлежало отложить, а всем их участникам — покинуть зал. Пространство перед креслом короля в Парламенте должно было быть освобождено от скамеек и оставаться пустым, «дабы он мог поговорить секретно с теми, кого подзовет»; в это время никто из парламентариев не имел права вставать со своего места и подходить к королю, «если только он его не подзовет». Эти предписания дословно были повторены в фундаментальном для парламентской корпорации ордонансе от 11 марта 1345 г., который оглашался с тех пор при каждом открытии сессии и тем самым закрепил их в корпоративной этике[2467].
Вошедшие таким образом в корпоративную память правила проведения заседаний с участием короля с тех пор больше не менялись и не повторялись в указах на всем протяжении исследуемого периода, что позволяет приписать изменения во взаимоотношениях монарха с верховной судебной палатой не столько к сфере эволюции ритуала, сколько к области его применения и интерпретации. Главным стержнем этих изменений явилось отделение верховного суда от персоны государя и его обоснование в Париже, где в течение всего года выносились приговоры именем короля. Само его прибытие в Парламент, особо отмечаемое в протоколах и проговоренное в указах, со второй половины XIV в. связано было лишь с крупными политическими событиями, например, с провозглашением, а затем отменой кабошьенского ордонанса в 1413 г.[2468] Однако такие события случались редко: по данным С. Ханли, в течение XIV в. «ложе правосудия» имело место шесть раз, а с 1413 по 1484 г. короли Франции не появились в Парламенте ни разу[2469].
Значит ли это, что «ложе правосудия» представляло собой лишь фигуру речи парламентариев, только потенциальную возможность совместного решения споров королем и служителями верховной судебной палаты? Это далеко не так. Прежде всего, само «ложе правосудия» в этот период никоим образом не являлось атрибутом Парламента, но входило в структуру прерогатив самого монарха. Король мог провести свое «ложе правосудия» где угодно, и там, где пребывал он, находилось и оно[2470]. И даже если «ложе правосудия» представляло собой редкое событие в практике судопроизводства, оно сохраняло свое привилегированное положение в политических представлениях об идеальном суде. Так, Кристина Пизанская называет Карла Мудрого «столпом правосудия» за то, что он «часто держал свое ложе правосудия в своем Дворце в Париже… по древнему и благородному обычаю», хотя, как мы знаем, это было, как минимум, преувеличением[2471].
В еще большей степени об этих представлениях свидетельствует включение «ложа правосудия» в те «живые картины», которые разыгрывались на улицах Парижа в момент въезда в столицу нового короля. За выбором его в качестве главного сюжета представлений проглядывает установка служителей короны на экзальтацию именно судебных прерогатив монарха. Впервые подобная ожившая картина была разыграна перед зданием Шатле во время прибытия королевы Изабо Баварской в Париж в 1389 г.: хотя это не был въезд нового монарха, событие совпало с приходом к власти «мармузетов», и весь «сценарий» представления носил явный отпечаток их идей[2472]. В следующий раз подобное представление было разыграно в более драматичных для служителей короны обстоятельствах: при въезде короля Карла VII в «освобожденный» от англо-бургиньонов Париж 12 ноября 1437 г. Снова перед зданием Шатле «под воротами помещалось Ложе правосудия», на котором были представлены в виде персонажей «закон божественный, закон естественный и закон человеческий»[2473]. Пусть король затем почти не посещал Парламент, но именно его «ложе» олицетворяло истинное правосудие, даже оставаясь пустым, но напоминая, кто в королевстве источник суда (fons justitiae) и главный судья[2474]. Таким образом, становлению идей, оформившихся при Старом порядке в виде противопоставления короля и Парламента, было положено начало именно в исследуемый период, однако они преследовали цель узаконить власть судейского корпуса.
Опора на принцип «общего блага» помогла теоретикам монархической власти предусмотреть ограничения произвола монарха. Такими лимитами обладала в начальный период исключительно сфера права — в форме издания законов и отправления правосудия[2475]. Соучастие верховных ведомств короны в законодательной сфере власти через процедуру регистрации, верификации и оглашения указов трактовалось как воплощение идей о праведном и законном правлении. Выстроенная теоретиками монархии система «абсолютной власти» (plenitudo potestatis)», т. е. не признающей над собой никакой иной воли на земле[2476], предусматривала жесткую структуру ограничений самовластия монарха, давшую в руки его служителей мощные рычаги воздействия на него, что, в свою очередь, легитимировало их политические прерогативы. Согласно теории «абсолютной власти», король был одновременно «источником закона» и «подданным закона»[2477]. Это могло трактоваться как подчинение его Божественным законам, особенно по мере провозглашения его «наместником Бога на земле»[2478]. В то же время, это означало подчинение его и неким «естественным законам»[2479]. Но в трактовке легистов король обязан был подчиняться и светским законам (так называемым фундаментальным законам), формирующим «позитивное право» королевства[2480]. Поскольку король вступал на престол на основании действующих фундаментальных законов королевства, то нарушая их, он сам утрачивал легитимность. Проверяя указы на наличие в них «незаконного новшества», верховные ведомства позиционируют себя защитниками суверенной власти государя от угрозы сползания ее в тиранию, о чем прямо и недвусмысленно велась речь во множестве трактатов, речей и наставлений государю. В своем переводе «Политики» Аристотеля на французский язык Никола Орезм находит в арсенале Ареопагита аргументы против произвола государя, подстрекаемого окружением, внушающим, что «король
