Формирование института государственной службы во Франции XIII–XV веков. - Сусанна Карленовна Цатурова

вписывается в общую политику ведомства по ограждению королевской администрации от политически мотивированных действий короля. Парламент неизменно следовал этой линии поведения, несмотря на регулярные изменения его состава, что подтверждает ее принципиальную значимость. Наиболее наглядно она проявилась летом 1418 г., когда вошедшие в Париж войска герцога Бургундского спровоцировали массовые смещения и убийства так называемых арманьяков, прежде всего в королевской администрации. Громогласно выступая против подобного незаконного насилия, Парламент всячески старался защитить коллег: «очищенный», пробургиньонский Парламент настойчиво пытался освободить из тюрем «арманьяков» — чиновников верховного суда[2409].

Только в этом контексте последовательно и скрупулезно выстраиваемого образа политически нейтрального корпуса королевских служителей предстает подлинный масштаб разрыва 1418–1436 гг. Все исследователи этого «Азенкура чиновников», по выражению Ф. Отран, единодушно отмечали трагичность королевской схизмы, переживаемой ими как катастрофа[2410], но никто не обратил должного внимания на важнейший аспект произошедшей драмы — на ущерб принципу политической нейтральности королевских служителей, вызванный функционированием параллельных органов верховной власти, в Париже под властью англо-бургиньонов и в Пуатье под властью Карла VII.

Первый удар по авторитету королевской администрации был нанесен еще до взятия Парижа зимой 1418 г., когда герцог Бургундский в союзе с королевой Изабо Баварской при больном короле создали параллельный Парламент в Туре. Соответствующий указ содержал убийственные для статуса и авторитета верховного суда королевства обвинения в политической ангажированности Парламента в Париже, куда якобы не все подданные решаются приезжать, поскольку не рассчитывают найти там справедливость[2411]. Последовавшие вскоре за этим королевская схизма и раскол корпуса королевских служителей на два враждебных лагеря только усугубили наметившуюся опасную тенденцию. Оказавшиеся, как всегда, в эпицентре политического кризиса, королевские должностные лица теперь представали в роли политически ангажированных персон. Более того, нередко в восприятии современников они выглядели главными зачинщиками и виновниками сложившейся скандальной ситуации[2412]. И в известной мере так оно и было: без активного содействия сбежавших из Парижа королевских служителей вряд ли юный дофин Карл решился и смог бы так быстро создать «на пустом месте» параллельные органы власти[2413].

Но сложившаяся ситуация, безусловно, воспринималась в среде чиновников трагично. Одним из косвенных, но весьма красноречивых доказательств тому является беспрецедентное по своему характеру завещание первого президента Парижского парламента англо-бургиньонского периода Филиппа де Морвилье[2414]. Оно не раз привлекало внимание исследователей ввиду своей уникальности, но именно она и не получила должного объяснения, которое видится мне именно в данном контексте. Учрежденный им ритуал (вручение опушенных шапок первому президенту и перчаток с чернильным прибором первому судебному приставу Парламента) трактовался (в том числе мною) лишь в контексте корпоративной солидарности[2415], однако глубинный подтекст его оказался сложнее. Содержащаяся в нем апелляция к корпоративной памяти приобретала трагическую актуальность и призвана была продемонстрировать приверженность составителя завещания общим для своей среды ценностям в надежде на преодоление пагубной схизмы.

Хотя быстро стереть из памяти восемнадцатилетний раскол было не просто, служители короны Франции избрали путь забвения королевской схизмы. Как только был издан королевский указ о воссоединении двух Парламентов, их члены начали скрупулезную работу по изъятию из корпоративной памяти этого трагического разрыва[2416]. Однако забвению схизмы мешала, на мой взгляд, учрежденная короной торжественная процессия, которая ежегодно должна была проводиться в столице с участием королевских должностных лиц в честь «возвращения Парижа под власть Карла VII»[2417]. Формально она призвана была стереть из памяти «английский плен Парижа», но на деле лишний раз напоминала о нем, не давая забыть и политический раскол в королевской администрации.

О сложности процесса воссоединения красноречиво свидетельствуют политические произведения Жана Жувеналя, который не раз возвращался к истории раскола и призывал всех, включая короля, «забыть обиды»: убийство герцога Орлеанского и герцога Бургундского, сдачу Парижа бургиньонам и договор в Труа, последовавшую схизму и долгое сопротивление «законной» власти. Считая это забвение способом восстановления мира в королевстве, он ссылался на принятое королем решение «никогда не вспоминать о совершенном в Париже предательстве»[2418]. В его призывах слышатся отголоски обиды тех чиновников, кто посчитал всеобщее прощение несправедливым по отношению к преданным Карлу VII сторонникам, которые понесли большие убытки и страдания из-за изгнания из Парижа. Однако настойчивость Жувеналя в пропаганде политики забвения демонстрирует понимание им, потомственным чиновником, значимости для самого института королевской службы прощения служителей короны, волей обстоятельств оказавшихся вовлеченными в раскол. Отринуть обиды означало для чиновников забыть этот раскол, стереть его из памяти, и желанность этой цели невозможно понять вне контекста формирующейся стратегии политической нейтральности королевских должностных лиц.

Одним из неожиданных проявлений этого принципа представляется мне последовательно провозглашаемая независимость от оценок посторонних лиц. Эта идея, ранее не привлекавшая внимания исследователей, имела кардинальное значение для становления этики службы. Не случайно она впервые отчетливо была заявлена в трактате «Сновидение садовника», написанном королевским служителем в разгар полемики вокруг природы службы короне Франции. Ссылаясь на античный опыт, автор призывает короля освободиться от рабства перед общественным мнением: не стоит действовать ради чести и славы мирской, которая не просто преходяща, но и зависит от мнения людей, а оно переменчиво. Такая оглядка на мнение людей отнимает храбрость у монарха, кто является «министром Бога» и не должен сделаться рабом людской молвы[2419]. Казалось бы, такое рассуждение в корне противоречит повышающемуся значению репутации и общественного мнения. Но видимо, чиновниками проводилась четкая грань между компетентным мнением сведущих лиц и пустой людской молвой, укреплявшая нейтральность и обезличенность государственной «машины».

В еще меньшей степени, чем они советуют это королю, сами чиновники в самооценке склонны оглядываться на людскую молву, явно исходя только из профессиональных этических соображений. Так, Никола де Бай, оставляя должность гражданского секретаря и подводя итог своей долгой работе на этом высоком посту, заранее отвечает на возможные к нему претензии ссылкой на то, что «в должности столь публичной, как эта, невозможно оказаться угодным всем»[2420]. Эта идея в более развернутом виде появляется в трактате Жана Жувеналя, написанном им для своего брата. Подробно описывая компетенцию, прерогативы и обязанности канцлера Франции, Жувеналь посчитал нужным дважды вернуться к одной и той же мысли: на такой должности не стоит стремиться угождать всем, тем более что это невозможно. Он прямо предупреждает брата: «невозможно понравиться всем, и будут завистники и соперники, кто будут наговаривать, что вздумается, надеясь вам навредить, без причины и без основания». В другом месте Жувеналь советует брату набраться терпения, «ибо нет такого святого, который ныне пребывает в раю и кто был бы на земле в вашей должности, о ком не говорили бы