Литература как жизнь. Том I - Дмитрий Михайлович Урнов

для нас значил Александр Блок». Пришло наше время сказать: нельзя вообразить, чем для нас был Хемингуэй. Он олицетворял неподдельность, когда все казалось ложным.

Настоящее было его любимым словом, и всё в нем представлялось настоящим: талант, положение одинокого искателя истины, глубина – дна не видно: недоговаривает, лишь подразумевает и намекает. Помню, как американист Злобин позвонил мне по телефону и без предисловий сообщил: «Умер Хемингуэй». Тогда и Роман написал, что нас охватило ощущение личной утраты. Так было, это я испытал. С бутылкой водки отправился на конюшню. «Кого поминаем?» – спросили наездники. «Мастера»! – отвечаю мастерам.

Предостережение и прощание

«Борис Леонтьевич ушел из жизни, находясь на посту директора института Мировой литературы имени Горького».

Н. В. Кожевникова. Жизнь с нами и без нас (2005).

В условиях нашего времени всё, как у нас положено, смешалось. Оппозиция официозу подчинялась строгой ортодоксии, однако наоборот, где у наших выпуклость, у этих выем, как сказал поэт, иначе говоря, кто не с нами, тот против нас. Полемика знаковая, от меня защищали имена и названия, защитникам вовсе неизвестные или ещё не прочитанные. Уже можно было говорить, скажем, о бесплодии, поразившем на склоне лет официально утвержденного советского классика Константина Федина. Несчастный! От людей, занимавших у него деньги, я слышал: «Не может закончить свой последний роман». Он на писательском съезде походил на невоскресшего Лазаря. Это чувствовали, об этом говорили, но без риска подвергнуться остракизму невозможно было и заикнуться о мертвенности неофициальных кумиров, Элиота или Джойса, которые оставались нечитаны, в чем я убедился, полемизируя с защищавшими от меня того и другого.

Борис Леонтьевич, не менявший радикально своих взглядов, сделался союзником перевертышей, желавших прожить ещё одну жизнь, защищая то, с чем они раньше боролись. Мимикрия с переменой атмосферы – этого мы насмотрелись. Видывали оборотней, встречали сталинских волков в овечьей шкуре послесталинского либерализма. Тех же волков успели мы увидеть в их натуральной шкуре, но из-под овечьей шкуры проглядывали клыки: во имя догмы или свободы были готовы загрызть.

Решая проблему квадратуры круга, Борис Леонтьевич в поисках выхода из терминологического тупика выдвинул идею «большого реализма», что было другим названием «реализма без берегов», с которым он сам же боролся. Знающий человек, которому не давали показать своих знаний, за неимением другого выхода попал в панургово стадо прогресса, его знания служили групповщине. Трудно себе представить, какие мечты не осуществились и что за демоны владели этим незаурядным советским человеком, которого советская власть и поднимала на вершину, и бросала в бездну.

При мне в разговоре с моим отцом Борис Леонтьевич признался, что хотел бы написать… о ком? У меня челюсть отвисла, когда я услышал, что совершенный западник по складу личности и профессиональным интересам мечтал заняться… Тертием Филипповым! Почему славянофилом и почему из всех славянофилов Тертий Филиппов? О Филиппове я уже читал, но ещё не читал его самого, а когда прочитал, подумал, что выбор Сучкова мог быть продиктован избирательным сродством: верный слуга системы и в то же время противник официальных верований, Филиппов служил государственной церкви и с той же церковью конфликтовал. Борис Леонтьевич не мог не знать, что все усилия его героя высвободить и оживить веру пропали даром.

Был ли я просто не готов выполнить требований Бориса Леонтьевича? Развить свои тезисы мне мешала слабость философской подготовки, хотя отец мне говорил и повторял «Займись философией!» Столкнулся я с логическим позитивизмом, которому нас не учили и который, однако, царил в современном мышлении. Мой выход на современную философскую сцену походил на положение актера, не знающего языка, на котором он должен играть. Подначитавшись, я подумал: надо бы назвать это направление логософией, размышлениями о значении слов вместо учения о сущем. Называемая аналитической философия мне казалась философствованием о философском жаргоне вместо системы идей о смысле жизни. Чем больше я читал по философии, тем чаще вспоминал со студенческих лет знакомое «раздувают» – из ленинского определения доведенных до крайности соображений субъективных идеалистов. Кроме того, такие влиятельнейшие фигуры, как Гуссерль и Витгенштейн, успели отказаться от взглядов, на которые у нас ссылались будто на последнее слово мудрости земной.

Напросился я к Эвальду Ильенкову и отправился к нему за помощью. К сожалению, это было уже незадолго до его самоубийства.

Эвальд Васильевич был отзывчив, но, видимо, нездоров. Вторая встреча не состоялась.

Получив доступ к текстам, что раньше были мне недоступны, я обнаружил: интерпретационно подходил к тексту такой книгочей, как Гитлер. В его автобиографии страницы отведены приемам чтения: тот же метод, что и в политике – воля и насилие. Фюрер утверждал: толковать текст, значит, пользоваться властью. Джеральд Графф, профессор Университета Нортвестерн, в нашей беседе, перечисляя новейшие веяния в литературной теории, качал головой: «До чего договорились: интерпретировать означает – иметь власть!». В принципе, кто же спорит? Один из величайших переворотов в истории человечества – перевод Священного Писания на национальные языки (в Англии переводчика казнили, в России полный перевод являлся поводом для долголетней склоки). Но в узком смысле интерпретация есть выверт, инструмент для обработки мозгов. У Гитлера и современных интерпретаторов источник такого подхода один и тот же – Ницше.

Чтобы наши энтузиасты «жизни в мифе» узнали своего предка, Мих. Лифшиц цитировал «Миф двадцатого века» нацистского теоретика Альфреда Розенберга. Следуя примеру Михаила Александровича, я из английского перевода «Майн Кампф» перевел соответствующий фрагмент о насилии над текстом. Это оказалось настолько похоже на приемы новейших интерпретаторов, которые говорили об истолковании как обладании властью, что даже смелый и находчивый литератор Святослав Бэлза не решился включить в свою представительную антологию «Человек читающий» переведенный мной отрывок из книги Гитлера, хотя мы со Славкой о том договаривались.

Выслушивая упрёки Сучкова, я от отчаяния предложил: раз нам надо разрабатывать проблемы, в сущности неприкасаемые, нельзя ли выдвинуть такую теорию, которая бы игнорировала нашу текущую литературу, не укладывающуюся ни в какую дозволенную нам теорию. Иными словами, мы будем теоретизировать, а они там, через улицу, в Союзе писателей, пусть исповедуют измы, какие угодно, им же будет хуже без теории. В ответ Борис Леонтьевич не сказал ничего, лишь измерил меня взглядом, в котором читалось: «Ну и глупость же вы спороли!» А что ещё, кроме глупости, можно было спороть? Он сам кричал: «Хочу оспорить Сартра!» Иначе говоря, дайте опровергнуть хоть самого Сартра, но позвольте опровергнуть так, как считаю нужным, в меру своего знания и понимания. Но именно этого сделать ему и не давали. Кто не давал? Власть?