Литература как жизнь. Том I - Дмитрий Михайлович Урнов

«К мои услугам столько прегрешений, что у меня не хватает мыслей, чтобы о них подумать», – со студенческих лет, когда я слушал у Романа спецкурс по Шекспиру, гамлетовские слова маячили передо мной, я и сам начал чувствовать, как это бывает: не хватает мыслей, чтобы подумать обо всем, что открылось и стало известно. С близкими иногда говорить трудно, и я спросил совета у только что вернувшегося из заключения Копелева: в смятении нахожусь! «Это состояние проходит», – ответил Лев Зиновьевич сразу же, словно ответ у него был давно готов. С тех пор не случалось мне слышать наставления столь же уместного и проницательного.

Мучительное смятение со временем в самом деле прошло, но… осложнились отношения с тем же Львом Зиновьевичем: литературные мнения его совершенно очевидно отдавали партийностью, особой, оппозиционной, и всё же ничем иным, как партийностью. «Разве ты не знаешь? – удивился Вадим. – Образовалась партия либералов, Копелев их вождь». Лев Зиновьевич чей-то вождь? Для меня это был близкий знакомый моих родителей, с его дочерью, согласно семейному преданию, я встречал первый в своей жизни Новый Год – тысяча девятьсот тридцать седьмой. Не мог себе представить, что окажусь по другую сторону от таких людей, как Лев Зиновьевич. С ним я чувствовал себя связанным общим прошлым и согласным пониманием вещей.

Среди знакомых Лев Зиновьевич известен был тем, что не отдавал взятые у них книги. И вдруг пришёл к нам и отдал, будто собирался в дальнюю и длительную командировку. Так, с книгами в руках, стоит он у меня перед глазами словно сфинкс в пролёте нашей высокой двери в древнем доме Бенкендорфа. А пришел к нам Лев Зиновьевич, оказалось, прямо перед арестом, словно был извещен заранее о том, какая ему предназначается роль в учреждении, что описано (плохо) его подельником в «Круге первом». Говорить «подельник» в данном случае, наверное, нельзя: прототипы персонажей сидели вместе, но не по одному и тому же делу, на это мне указали сидевшие. Но, думаю, дела разные, а принцип отбора в шарагу один и тот же для всех там оказавшихся.

Объясняя опалу Копелева, отец говорил, что со вступлением наших войск в Германию Лев Зиновьевич протестовал против жестокого обращения с пленными и населением. Ныне это основная тема в зарубежных книгах и фильмах о Второй Мировой войне: не освободители наши солдаты – насильники, и когда я об этом читаю, то, согласно записной книжке памяти, как говорит Гамлет, сразу вспоминаю Льва Зиновьевича.

Под впечатлением от печатной и не только печатной продукции, поливающей грязью нашу победоносную и многострадальную армию, перечитал я и его военные воспоминания. Поразил меня эпизод, который я прочитал, и не раз, новыми глазами: на танке или бронетранспортере въезжает наш солдат на чужую землю, глядя с детским любопытством и восторгом на прежде им не виданную иностранную жизнь. О, если бы, говорит Лев Зиновьевич, все наши солдаты так вели себя! Последующие эпизоды развеивают его радужные ожидания. Но разве на экскурсию по туристической путевке приехал человек в солдатской гимнастёрке и, кроме радости познания и почтительного удивления, ему и таким, как он, больше никаких эмоций проявлять было неположено?

Отвечая на упреки западных лидеров в том, что на территориях, нашими солдатами отвоеванных, насилуют женщин, товарищ Сталин отвечал: «Что же, мужику, который столько лет воевал вдали от семьи, и позабавиться нельзя?»[254].

С тех самых пор, когда услышал я от отца о неортодоксальных мнениях Копелева, одновременно с безграничной благодарностью этому человеку, от которого получил бесценные житейские советы, в моё сознание закралось недоверие к нему. Кто, кроме одаренного и образованного, всё видевшего собственными глазами литератора, мог выразить правду? Всю – не одностороннее разоблачение.

В границах своего опыта, мальчика времен войны, видел я немецких пленных и отношение к ним… Что я видел? Смею ли упоминать об этом сравнительно с тем, что видел Копелев? Один раз и не видел, а только слышал от друга своего Геньки, видел он, как по Садовому кольцу вели многотысячную колонну немецких солдат, взятых в плен после Сталинградской битвы. Мертвая тишина, ни выкрика[255]. Соседи по дому тоже рассказывали: москвичи стояли и смотрели, не было торжества победителей. В других странах торжество, я бы даже сказал, агрессивное торжество мне приходилось видеть.

Сам я, кроме налётов на Москву и бомбежки под Москвой, ничего страшнее не испытал, но всё же остервенения с нашей стороны никогда не видел, хотя с первого до последнего дня войны жили мы в убеждении, что мы и враги друг для друга не люди. Как только война кончилась, стали людьми. В студенческие годы, на последнем курсе, спустя двенадцать лет после войны, послали меня с англичанами в Ленинград: прохожие принимали их за иностранцев вообще – за тех же немцев, и ни одного косого взгляда. На Пискаревском кладбище бродила безумная старуха, она, услыхав чужую речь, подошла к нашей группе и едва слышно произнесла: «Пошли отсюда вон». Без восклицательного знака, выкрика не было. Атеист, я скажу на основе разнообразных чтений и житейских впечатлений: в нашей официально атеистической стране оставалась жива повсеместно забываемая и попираемая основная христианская заповедь «Возлюби врага своего».

Ещё ситуация: лето, каникулы, лагерь военнопленных под Москвой. Пленные работают за колючей проволокой. Тут же на лужайке мы гоняем в футбол. На выходной приехал ветеран войны Дядя Юра, подойдя к ограждению, заговаривает с немцем. Тот охотно и даже с улыбкой откликается. Беседуют они долго. После дядя нам говорит: «Дома у него жена и дочь. А воевал он…». Не помню, где воевал немец, но хорошо помню, каким тоном дядя, который воевал на Волхове, говорил, будто речь шла о случайной встрече на жизненном пути. Ветераны чувствовали союзничество и понимали друг друга, на какой бы стороне ни сражались. Лев Зиновьевич видел то же самое. Почему, взявшись за перо, не охватил того, что видел, ограничившись разоблачительством?

Теперь я подражаю одному своему старшему другу-американцу, который на склоне лет занимался чтением книг о том, чему оказался современником. Вот и я читаю одну за другой американские книги о холодной войне, в большинстве, за редкими исключениями, повторяется рассказ, как советские официальные представители настаивали, сопротивлялись, стремились утвердить свое влияние, не принимали того, что западные страны предлагали, обещали, соблюдали интересы всех, включая интересы стран, которые во время горячей войны являлись нашими общими противниками. Читаю, и сама собой из-за повторов проступает их односторонность, их взгляд на самих себя как разумных, уступчивых и в конечном счете правых.