Литература как жизнь. Том I - Дмитрий Михайлович Урнов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сверху
«Рад, что вы собираетесь выпустить книгу о Тургеневе, везучем писателе, ему несомненно удалось многое в жизни найти для нас и для себя, за вычетом справедливого суда. Возможно, и это он обретет со временем».
Джозеф Конрад – Эдварду Гарнету (1917).
Джозеф Конрад имел в виду нападки на Тургенева лево-радикальной молодежи, о чем он слышал от своих польских соплеменников. Но когда Конрад обращался к Гарнету, справедливость уже давно восторжествовала. Признанной мировой знаменитостью Тургенев стал с тех пор, как обосновался во Франции. В Париже его узнавали на улицах. Не все его читали из тех, кто узнавали, но и читавших было предостаточно.
Загородный дом, выстроенный писателем в окрестностях Парижа, смотрит на округу с холма, как бы обозначая положение обладателя воздушного шале – на вершине славы. Внизу – река Сена, ожившие пейзажи импрессионистов, сюда на веслах приходил Мопассан, дальше по реке – замок Дюма, ещё дальше – дом Золя.
Мы с Родионычем находились там по случаю открытия отреставрированного тургеневского дома-музея и учреждения Общества Друзей Полины Виардо, её сестры, певицы Малибранш и Тургенева. «Посланный в мир от имени русской литературы», – говорилось о Тургеневе на конференции, проходившей в доме Виардо на склоне холма. Сборище, организованное Звигульским, создателем Тургеневского музея, не было грандиозным, но – прочувствовано-осмысленным, собравшиеся сознавали, зачем они здесь находятся. Воздаяние по справедливости, которое предсказывал Конрад, совершалось вполне. Не помню, по какому поводу я, выступая, упомянул Шмелева, но в перерыве подошла ко мне средних лет дама, обрадованная упоминанием. Представилась родственницей Шмелева. Сказала: «Я вам и книжки его подарю».
Для этого было надо добраться до Парижа. Повез нас потомок анархиста и племянник литературоведа, авиационный механик Игорь Всеволодович Эйхенбаум, однако повез совсем с другой целью. Родионычу требовалось добыть некий особенный гипс для поправки челюсти. Ехали через Pont Neuf, вывернули на Площадь Ратуши, вдруг Эйхенбаум мне велит: «Вылези и останови уличное движение». Машины шли на нас непрерывным валом. Выбрался я из автомобиля, даже не предполагая, что будет дальше. Слегка махнул рукой. Механическая волна разом замерла. По возвращении провели весь вечер в гостинице, слушая нашего водителя. Ветеран полка Нормандия-Неман Игорь Всеволодович рассказывал о крушении советского сверхзвукового лайнера на авиационном салоне в Ле Бурже. Сам он, исполнявший роль переводчика для нашего экипажа, не погиб благодаря тому, что свою машину припарковал в неположенном месте, Полиция потребовала, чтобы он сошел с самолета и переставил автомобиль, как положено. Он сошел, но в салоне забыл ключи. До взлета оставалось пятнадцать минут. Некогда было возвращаться за ключами. Самолет взмыл в воздух без переводчика. Спустя полчаса это была груда обломков лучшего в мире сверхзвукового ТУ-144. Первое, что Эйхенбаум увидел, когда добрался до взлетной полосы, была связка его ключей. Лежала на столике среди предметов из останков воздушного гиганта.
О катастрофе я прочитал, прослушал и просмотрел доступное любопытствующему – не изыскателю-специалисту. Ясности до сих пор нет, версии колеблются от французского заговора до российского разгильдяйства. Одно объяснение устроило обе стороны: каковы бы ни были реальные причины падения, решили причин не разглашать, чтобы не портить международных отношений, чуть-чуть наладившихся. Ради взаимо-приемлемой версии пожертвовали репутацией одного из погибших советских пилотов, представив его просто недотепой. А мертвые сраму не имут. Узнают правду, когда причины страшного происшествия будут столь же безразличны, как тайна Железной маски.
Пауки в банке
За что боролись
«Люди, я любил вас, будьте бдительны».
Юлиус Фучик перед казнью.
С детских лет охватывал меня страх: вдруг соседи по коммунальной квартире разоблачат Деда Васю? Отца постигла ирония истории, он отвечал за выпуск исповеди чешского героя-мученика, кончающейся словами «…будьте бдительны!», и стал жертвой им же опубликованного призыва. Призыв, хорошо переведенный и редактурой доведенный до афористической выразительности, был взят на вооружение нашей пропагандой, а благородные люди, вдохновляясь призывом, доносили на теряюших бдительность, донесли и на отца, разоблачил его сослуживец, хотя отец, живший, как натянутая струна, бдительности, точно, не терял.
Деда Бориса тоже разоблачил сослуживец, за космополитизм. Знай я больше иностранных слов, назвал бы деда шовинистом. Циолковскому он посвятил свою жизнь, но я у него спросил, почему же село Ижевское, где родился звездный провидец, не переименовали в Циолковское, и дед, ни разу на меня голос не повысивший, крикнул: «Поляк!» Разве это вопль безродной космополитической души?
А Дед Вася ведь был эсером – он сам мне об этом говорил и повторял не один раз. Возьмут соседи и сообщат, что дедушка мой затаившийся враг, с которым нужно вести борьбу. Борьба шла за дрова. Центрального отопления на Большой Якиманке ещё не провели, топили печи, дрова были сложены в общем коридоре, и соседи постоянно таскали чужое топливо. Дед с ними ругался, произносил, словно с трибуны, пламенные речи. На общей кухне я услышал, как соседи говорили, что мой дед «стоял за революцию». Говорили, качая головами: тронуть его трудно. За ту ли революцию он стоял, за которую надо было стоять, у соседей не хватало образования разобраться. Иначе бы, пожалуй, донесли и захапали дрова. Так мне открылась житейская подоплека политических кофликтов.
«Судиться по правам – не тот у них был нрав».
Из басен Крылова.
Хотелось бы мне думать, что самому Сталину пришла в голову мысль посадить в тюрьму друга моего отца Бориса Леонтьевича Сучкова, которого Сталин и назначил директором издательства, а заведующим редакцией художественно литературы в том Издательстве Иностранной литературы, сокращенно «ИЛ», был мой отец. Хотел ли Сталин посадить Сучкова, того знать не могу, но знаю: моего отца снять с должности и оставить без средств существования (за неразоблачение Сучкова) хотел сотрудник,