Литература как жизнь. Том I - Дмитрий Михайлович Урнов

и смыслу стихотворений Байрона он не читал, как едва ли прочел «Улисса», рекомендуя всем и каждому насладиться чтением неудобочитаемого романа. Следом за Элиотом дисквалифицировал Байрона американский литератор Дуайт Макдональд, известный тем, что шел «против потока», но какого потока?[250] Сказанное о Байроне тем и другим литературным авторитетом вызывало подозрение, что тот и другой просто глухи к живому поэтическому слову. Их суждения о Байроне – ненависть непоэтов к поэтической одаренности, презрение снобов к аристократу, отличавшемуся демократизмом. Отгородиться от «прочих» элитарной культурой – идея Элиота, которую он изложил в «Заметках о понятии культура», а Дуайт Макдональд с одобрением элиотовские «Заметки» цитировал. Н. Н. Берберова в разговоре со мной сравнила Элиота с Леонтьевым. Леонтьев желал подморозить Россию, Элиот, решивший сделаться европейцем более, чем европейцы, предлагал законсервировать старую Европу. Леонтьев сопротивлялся прогрессу, имея за плечами семейную историю обедневшего российского дворянина. Элиот, сын преуспевающего американского предпринимателя, стопроцентный американский демократ, совершил в обратном направлении демарш, который его предками, колонистами-пионерами, покинувшими Европу, был проделан в поисках сословной свободы. Элиот стал отступником демократической веры, превратившись в британского консерватора-реакционера. Если его поддержала Англиканская церковь, то Элиот пошел вправо ещё дальше, провозгласив классицизм, роялизм и католицизм символами своей веры. Это – сын фабриканта, нажившегося на производстве кирпичей!

Денационализация бывает вызвана разными причинами, но не все покинувшие свою почву стремятся намеренно-сознательно мимикрировать. Нынешнее, у нас распространившееся поношение советской власти людьми, которые всем обязаны советской власти, позволяет без излишних усилий фантазии представить себе перерождение, когда метаморфоза сочетается с амнезией. Переворачивают страницу и не помнят, что там было написано. Живые мертвецы, в них умерло прошлое, их настоящее – пустоутробие, которое заполняется вызовами очередной конъюнктуры.

Предположение покажется невероятным, но в адрес Элиота не раз высказывались упреки, что он доктринерским, не допускающим возражений тоном судит о том, чего как следует не знает. Элиот не снисходил до исправления ошибок, его сборники статей (собственно, рецензий) тиражировались снова и снова, давая противникам почувствовать «силу и славу» его стратегии: вытеснение всего, что было чуждо вкусам поэтической касты, сложившейся возле Элиота. Он сумел создать впечатление, что знает, чего не знал, владеет языками, которыми не владел. Он не считал нужным вносить исправления в свои непрерывно тиражируемые эссе, которые, говорил он, почему-то полюбились. Исходная элиотовская статья «Традиция и индивидуальный талант» была им написана, по его собственным словам, как пародия на учёные статьи. Однако пародия стала восприниматься всерьез как литературно-теоретическая программа. Вообразите: ленинские суждения «о партийной организации и партийности литературы» – всего лишь шутка. Что стало бы с тоннами бумаги, исписанной ради истолкования той краеугольной статьи? А цитаты из статьи Элиота попадаются в тысячах публикаций как критический манифест. Продолжается цитирование сказанного Элиотом в статье «Традиция и индивидуальный талант». В обширнейшей литературе об Элиоте не упоминается интервью, которое он дал Мулк Радж Ананду.

Об интервью узнал я случайно, оказавшись рядом с Анандом на заседании в Бомбее. Он мне сказал о том, о чем никто из индусов либо не знал, что сказать, либо не хотел мне сказать: как найти дом, где родился Киплинг. Элиот был почитателем Киплинга, и в нашем с Анандом разговоре слово за словом оказался упомянут Т. С. Э., а затем и его интервью. Беседуя с Элиотом, Ананд сказал, что индусы верят в поэзию по вдохновению. Элиот ответил: «Поэзия снова вдохновенной не станет, хотя желал бы я жить в эпоху вдохновения». «Значит, мир приходит к своему концу?» – спросил Ананд. «Несомненно, – сказал Элиот. – Мы уже присутствуем при наступлении Судного Дня»[251].

Моим современникам и соотечественникам такого рода надуманный фатализм знаком: их настойчиво пугают апокалипсисом и попаданием на тот свет. Пугают успевшие сказочно обогатиться, комфортно обосноваться и не собирающиеся, судя по всему, покидать грешный земной мир.

«…Тяжко мертвецу живым и страстным притворяться».

Александр Блок.

У истоков современности, на рубеже XIX-ХХ столетий, и в нашей литературе на сцену, нет, авансцену стали выходить живые трупы и под бурные, переходящие в оглушительную овацию аплодисменты притворяться «живыми и страстными». Какова причина их успеха? Ведь человек, Бога создавший по своему образу и подобию, выбирает себе кумиров по принципу родства, и виделись мне, куда ни посмотри, элиотовцы и элиотики. Восторжествовал тип невдохновенного сочинителя. «Преобладание теории над искусством», – об этом писал Луначарский, наблюдая начало процесса, когда «мастера могли больше сознавать, так сказать, механизм воздействия образа»[252]. Мы тот же процесс увидели в полной силе. «Сознательность» стала основным понятием критического словаря в наше время, когда эта сознательность вытеснила вдохновенность.

… В смятении ожидал я возвращения Бориса Леонтьевича. А он не вернулся, скоропостижно скончался за границей. Набору в похоронную команду я уже не подлежал, но зимой не многие решились поехать на кладбище, мне пришлось подталкивать сани с гробом.

Дорога между могил была гладкая, ледяная, сани стремились вперед, как бы сами собой, и я вдруг осознал, что стараясь успеть за катафалком, я имею вид торопящегося поскорее убрать покойника. Один из сотрудников Института так и сказал: «К Борису Леонтьевичу старались показать свою близость те, кто не имел на это морального права».

Нужда в героях[253]

«С утра очевидно, что жизнь прекрасна и все должно быть хорошо».

Лев Копелев. Хранить вечно.

Ещё один, прошедший лагерь литератор, Лев Зиновьевич Копелев, в своей мемуарной книге перечисляет лиц, которые помогли ему писать воспоминания. Он оговаривается, что со многими порвал, и среди них называет Бориса Леонтьевича.

О причине разрыва Лев Зиновьевич, давний приятель моего отца, у нас дома сказал, при разговоре я присутствовал, но повторить сказанного невозможно, ибо звучат голоса, обращающие обвинение того же сорта в адрес самого Льва Зиновьевича.

«Предоставим о причинах говорить историкам», – об аресте Гронского написала его вдова, ей в одном из лагерных посланий Иван Михайлович дал понять, кто его посадил, и не советовал доискиваться причин. Так о своем аресте писал и Бутович, не надеясь, что его «тюремные тетради» прочтут в ближайшем будущем. Историки заговорят не раньше, чем в самом деле, по документам, доберутся до причин преследований, что произойдет, когда станут доступны все архивы без исключения, а сделается это возможным нескоро. В пору разрушительного перестроечного правления Виталий Шенталинский успел кое-что разузнать, но чуть позже старатели, взявшиеся за воскрешение Бутовича и расшифровку его мемуаров, не смогли получить доступа к его следственному делу. Остается неизвестным, каким образом, чьей злой волей, оказалось сочтено антисоветским