Литература как жизнь. Том I - Дмитрий Михайлович Урнов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Основоположник литературы морских приключений, Даниель Дефо, которого даже в лодке на реке мутило, писал о море в пределах своего знания – бескрайний простор для предпринимательства. Герман Мелвилл, в молодости ходивший китобоем, написал две живые путевые книжки «Тайпи» и «Ому», но ему хотелось на морской основе создать книгу книг, и получился «Моби-Дик, или Кит», написанный не понятно кем и не известно для кого. Вроде бы писал китобой для желавших заняться добычей китового уса и жира. Но написано с избытком подробностей, слишком ветвисто и мудрено, а желавших заняться китовым промыслом среди читателей оказалось мало. В толстенном романе, по мнению Джозефа Конрада, в прошлом капитана, нет ни одной искренней строки – сплошная надуманность.
«Когда грохнула бомба, я ел сыр», – таков был фронтовой опыт Хемингуэя. Этой строкой из «Прощай, оружие» восхищалась моя мать, а Бахтин в таких строках видел острое чувство карнавализации. Литературщина или карнавализация, строка запоминающаяся, но какая угодно строка не текст, а набор строк – не роман. «Мистер Хемингвей» прекрасно написал о том, что узнал о войне: утрату всякого смысла великими словами доблесть и слава. Подобно Тому Сойеру, начитавшись приключенческих и рыцарских романов, решил проверить смысл ярких слов и ради этого с риском пошёл на войну. Было ненужно много воевать для того, что хотел он узнать, и ему повезло, сразу благодаря контузии узнал, и таковы пределы его знания.
В хрестоматии обычно включаются два коротких рассказа Хемингуэя «Там, где чисто, светло» и «Холмы вроде белых слонов». Как в капле, весь Хемингуэй. О чем это? О пустоте. «Мы способны лишь глазеть на витрины и пробовать разные напитки», – из рассказа «Холмы вроде белых слонов». Этих слов раньше я не замечал и не смог бы понять, пока не пожил в Америке: до тех пор не понимал я американскую самокритику. Но много ли об отсутствии можно написать? Вынутые из сейфа романы преданный ему издатель Скрибнер вынужден сокращать.
«В знак двадцатилетней дружбы».
Надпись на полном собрании рассказов Хемингуэя, выпущенном издательством «Сыновья Чарльза Скрибнера».
Чарльз Скибнер, с которым я увиделся в Принстоне, называемый «младшим», на самом деле был старшим и являлся главой издательства «Сыновья Чарльза Скрибнера», а его сын Чарли, именуемый Скрибнером 3-м, пригласил меня зайти – через ту дверь, которой пользовался Хемингуэй, входя в литературу.
Вокруг издательства «Сыновья Чарльза Скрибнера» сложился своего рода фольклор, как всякий фольклор, правдивый в основе и приукрашенный в деталях. Самое расхожее предание касается редактора Максвелла Перкинса, через руки которого прошли «И восходит солнце» и «Прощай, оружие». Устойчивая версия такова: представил Хемингуэй в издательство рукопись «Прощай, оружие», и услышал от редактора, что обычно слышат авторы – над рукописью надо ещё поработать. Авторы агрессивно реагируют на подобное требование, особенно такой автор, как Хемингуэй: как будто он сам не работал! Какая ещё там работа требуется? Перкинс, отличавшийся необычайной деликатностью манер и языка, ответил, что своего требования произнести вслух он не решается. «Не можешь сказать, так напиши!» – потребовал автор. И Перкинс написал слово из четырех букв, которое необходимо вычеркнуть. Хемингуэй вычеркнул. Ещё что? Оказалось, больше ничего. Работа над рукописью закончена, и автор предложил редактору отправиться в ближайший бар, чтобы отметить окончание их общих трудов. И они отправились. Тем временем в редакцию пришел Скрибнер, Чарльз, без номера, отец Скрибнера-младшего. Видит, нет на месте редактора, отличавшегося усидчивостью. Но на редакторском столе лежал настольный календарь, разграфленный по дням и по часам. Посмотрел издатель в календарь и в соответствующем квадратике 11.00 утра увидел начертанное рукой редактора слово, которое тот смущался произнести, хотя слово обозначало занятие более чем естественное и даже в рабочее время простительное. Тут возвращается Перкинс. «Макс, – посочувствовал Скрибнер, – оставался бы на ночь».
Попросил я разрешения постоять возле стола, за которым работал Перкинс. «Вы у этого стола стоите, – говорит Чарли. – А я за ним сижу». Сидел он на том же рабочем стуле, что и Перкинс. Когда же я посетил издательство в другой раз, Чарли показал мне слегка помятый листок бумаги с текстом, написанным от руки. «Разгружал стол и достал уже из мусорной корзины», – объяснил Чарли, держа в руках набросок, начертанный Томасом Вулфом. У того же стола состоялась встреча и разговор, о котором немногие знают, хотя фотография известна. На фотографии (слева направо) Перкинс, Скрибнер, тот самый, что прочитал неудобопроизносимое слово, Хемингуэй и Ван Дайн. Скрибнер улыбается, будто хочет сказать: «Ну и ну!» У Перкинса лицо напряженное, словно не знает, что сказать. Хемингуэй опустил голову, кажется, в смущении. А Ван Дайн, тоже с улыбкой, что-то говорит, заставляя Скибнера улыбнуться, Перкинса – напрячься. Что же он такое говорит? По словам Чарли, Ван Дайн говорил: «Вот как надо писать». Значит, как он, Ван Дайн, а не так, как пишет Хемингуэй. Над этими словами, когда стоял я у стола, оставалось посмеяться. Кто такой Ван Дайн? Автор детективных романов, когда-то имевших успех. Читать их я не читал. А кто их в мое время читал? Да, были романы Вайн Дайна бестселлерами, когда ими не были книги Хемингуэя. Ха-ха-ха!
И вот прошло тридцать лет… Того стола нет, двери нет, самостоятельных «Сыновей Чарльза Скрибнера» поглотил Макмиллан, а всех вместе взятых их слопали Саймон-и-Шустер. Макса Перкинса давно нет, Скрибнер-младший присоединился к старшему, Скрибнер 3-й работает редактором у Саймона с Шустером, Хемингуэй… Уже не тот!
А Ван Дайн? Его романы доступны в массовых переизданиях. Один роман я прочитал: заставляет себя читать. По телевидению показывают фильмы по романам Ван Дайна. Не критики уговаривают смотреть эти фильмы. Фильмы повторяют по просьбе зрителей. Ван Дайна не навязывают. Живет сам по себе в сознании своих читателей. Кто говорит, будто Ван Дайн большой писатель? Но – писатель с преданными читателями, как положено.
«Одной из существенных задач “Истории мировой литературы”, впрочем, является не столько введение в сознание нашего общества новых литературных фактов, сколько распространение надлежащего понимания их эстетической ценности».
Из доклада академика Н. И. Конрада «О некоторых вопросах истории мировой литературы» (1965).
При мысли о Хемингуэе я вспоминаю разговор с Николаем Иосифовичем. Принес я ему доклады имлийской конференции, в том числе доклад Виталия Сквозникова о Блоке. Доклад понравился как работа добротная, однако Н. И. сказал: «Ваше поколение не может себе представить, что
