Иван Кондарев - Эмилиян Станев

Жена его в серовато-голубом платье, в белой шляпке, кокетливо надетой набок, держала в руке розу и обмахивалась ею, как веером. Какой-то плешивый господин с тощей физиономией, держа в поднятой руке дымящуюся сигарету, как будто не решаясь поднести ее ко рту, говорил что-то Христине и остальным женщинам, стоявшим возле стола. Антоанета Христакиева, Даринка Хаджидраганова и какая-то пожилая дама стояли в обществе двух офицеров перед портретом Фердинанда, висящим у окна.

Самодовольная и пустая улыбка жены и ее кокетливая поза заставили Костадина оцепенеть от ревности. Он тут же мысленно представил себя: небритый, одичавший от тревог, пропахший насквозь потом и пылью. Мысль, что жена его и эти господа — чистые, красивые, самодовольные — и знать не хотят о крестьянах, которыми сейчас битком набиты казармы, которых сам он бил, помогая подавлять мятеж, что благодаря таким, как он, эти люди сейчас обрели покой, вызвала в нем возмущение. Его полные гнева глаза встретили испуганный взгляд жены. Она покраснела, и он понял, что она краснеет и смущается не столько из-за его внезапного появления, сколько из-за его жалкого вида, который ее компрометирует перед дамами и офицерами. Это его окончательно взбесило.

— Что ты здесь делаешь? — спросил он.

Не отвечая ему, Христина сказала с кривой, холодной усмешкой, обращаясь к господам, которые спрашивали ее, кто этот оборванец:

— Это мой муж, он только что вернулся из сел. Извините. — И, кивнув головой на прощанье, сгорая со стыда, она прошла мимо Костадина и вышла в коридор.

Он догнал ее. Она обернулась и взглянула злыми глазами. Губы ее дрожали.

— Ты с ума сошел, Коста! Что о тебе могут подумать? Боже, как ты мог так поступить! Я готова была провалиться сквозь землю от стыда!

— Молчи! — огрызнулся он. — Дома поговорим.

Она шла впереди него, испуганная, стараясь не стучать каблучками своих туфель.

Костадин со злобой глядел на ее фигуру, на упругие, пополневшие за последнее время ноги, на черный, как кисть винограда, пучок волос, выглядывавший из — под белой шляпки, вдыхал запах ее духов. И пока они шли молча через город, он вдруг усомнился в своей правоте: ему показалось, что совершенный им поступок чудовищен и глуп, что жена его куда умнее и выше его.

Они молчали всю дорогу. Когда вошли к себе во двор, Костадин увидел сидящего на скамейке под яблоней их испольщика из села Равни-Рыт. Он сразу же догадался, что старик пришел просить за своих арестованных сыновей. Манол спускался по лестнице, важный, надменный. В голове Костадина мелькнуло, что Манол получит от старого Кынчо взятку, но эта мысль не задержалась в его голове.

Он поднялся с Христиной к себе в комнату и захлопнул дверь.

— Боже мой, — сказала Христина, бросив на туалетный столик сумочку. — Как ты мог так поступить? — И она закрыла руками лицо.

— Я не желаю, чтоб мою жену разглядывали всякие офицеришки и пошляки. Я возвращаюсь из деревни, из этого ада, а ты тут выдркицаешься и форсишь перед ними!

— Не кричи, не кричи, все же слышат, — сердито сказала она, готовая защищаться. — А что такого я сделала? Мне предложили вступить в дамский комитет, не могла же я отказать нашей куме и госпоже полковнице. Она была так любезна. И почему это я должна избегать общества, которое мне приятно, только оттого, что ты не любишь общественных дел? Я не скрываю, что мне это приятно. Да, приятно, и я ощущаю в этом духовную потребность…

Обескураженный ее смелостью, он крикнул:

— Ты с ума сошла! Это мой братец внушил тебе все. Ты говоришь его словами и живешь его умом. Никуда не позволю ходить, домом заниматься будешь!

Она снисходительно улыбнулась. Эта улыбка его оскорбила, потому что в ней он прочел ложную уступчивость, которой обычно обманывают детей.

— Но что мне делать целый день в доме? До сих пор у меня тут не было почти никакой работы. Ах, ты ревнуешь? До чего же ты глуп, Коста! Боже мой, а я и не догадалась-то сразу. — И, подойдя к нему, она положила руки ему на плечи. — Послушай, — сказала она. Обдавая ароматом своих духов и дыша ему в ухо, она зашептала: — Дурачок, ты скоро станешь отцом…

Он уставился на нее широко открытыми глазами, ошарашенный этой вестью, которая пришла к нему именно сейчас, когда душа его была так измучена и темна. Глаза его стали влажными. Он сел на стул и опустил голову. «Отцом, отцом… Я буду отцом… Я сейчас словно пришибленный, надо отдохнуть, прийти в себя. Все пройдет, перемелется, я все забуду, и снова станет хорошо, как прежде». Но эта надежда не могла рассеять мрак, окутавший его душу. Он чувствовал себя утопленником, вытащенным из мутной реки, после того как долго бился о камни и коряги.

На следующий день Янаки вместе с жандармом пригнали его лошадей. Их обнаружили в каком-то селе к востоку от города. Костадин принялся за дела, но жатва теперь уже не доставляла ему радости, как прежде. Только мысль, что у него будет ребенок, освобождала его от тягостных раздумий.

После переворота в городе почувствовалось оживление — из Софии приехали студенты и столичные жители, уроженцы К. Не проходило дня, чтобы в зале читалища не прославляли девятое июня, газеты были полны сенсационными разоблачениями интимной жизни убитого Стамболийского, даже мальчишки распевали по улицам похабные песенки про свергнутую власть.

Несколько судебных следователей во главе с Александром Христакиевым, который стал теперь прокурором, наспех вели следствие и назначали сумму денежного залога задержанным. Адвокаты были по горло завалены работой. Профессор Рогев и Абрашев состязались друг с другом, объезжали своих будущих избирателей, уверенные в том, что на первых же выборах они будут избраны народными представителями.

Кондарев снова остался без работы. Владелец «американки» продал ее какому-то тырновцу. Иван не особенно сожалел об этом. С каждым днем он все больше убеждался, что должен наступить конец его нынешней жизни. В горах действовали боевые отряды, партия начала осознавать допущенную ошибку. Введенная над газетой «Работнически вестник» цензура вынуждала его выходить с большими пробелами на полосах, как это бывало в годы войны. Отовсюду шли вести о нападениях на рабочие клубы, об избиениях коммунистов. Почти каждый вечер в Кожевенной слободе происходили собрания, на которых остро критиковался нейтралитет партии.

Однажды в конце месяца Кондарев получил повестку от нового судебного следователя. Старое дело против него возобновили и потребовали залог, в два раза больше прежнего.

Было около четырех часов дня. Кондарев разговаривал во дворе с башмачником. Калитка отворилась, и вошел Кольо Рачиков. Он шел быстро, раскрасневшийся от жары, из кармана куртки торчала фуражка, башмаки побелели от пыли.

Кондарев нахмурился. Сейчас, когда он собирался отправиться в адвокатскую контору Янкова, чтобы посоветоваться с адвокатами, приход гимназиста был совсем некстати и неприятен. В последнее время Кольо часто донимал его то какими-то причудливыми идеями, то своими литературными увлечениями. Поглощенный собственными заботами, Кондарев тяготился этими словесными излияниями, напоминавшими ему о поре его собственной юности.

— Хорошо, что я вас застал, — сказал Кольо. — Угостите меня сигаретой. Плохи наши дела, погубит нас эта Висла!

— Снова придумал какую-то чепуху, Рачиков. Что это еще за Висла? — спросил Кондарев.

— Висла — река в Польше. Ганкин, однако, вкладывает в это иное содержание, нечто вроде яда в крови и нищеты. — Кольо взял сигарету, торопливо закурил и подмигнул Кондареву. — Но я пришел поговорить о важном деле. Не о моих делах, нет, — добавил он, заметив, что Кондарев нахмурился.

— Я собираюсь уходить. Выкури сигарету, и пойдем вместе.

— Я могу курить и по дороге. — Пошли. — Кольо нетерпеливо поглядывал на ворота.

На улице он придал себе еще более таинственный и встревоженный вид.

— Видите ли, — начал он, когда они вышли на маленькую площадь. — Мне все равно, будете ли вы считать меня трусом или нет. Но я должен вам заявить, что отныне я не желаю быть связанным с какими бы то ни было политическими группами или партиями и вообще с какими бы то ни было стадными идеями такого рода. Для меня это продолжение борьбы в природе, дарвиновская теория, на которую, как вам известно, я плюю, — пусть это даже сама истина, — потому что она противна моим принципам и убеждениям. И если я решился передать вам эту записку, то только потому, что не мог отказаться. Считайте, что передал ее не я. Вот: прочтите, и мы расстанемся. — И, мрачно взглянув на Кондарева, он вытащил из кармана сложенную вчетверо бумажку.

Кондарев взял записку, уверенный, что Кольо, как всегда, чрезмерно преувеличивает важность своей миссии, но, как только пробежал глазами написанное, сунул записку в карман и удивленно поглядел на гимназиста.