Иван Кондарев - Эмилиян Станев

Он сел: сердце тревожно колотилось, все перепуталось в его голове; попытался сосредоточиться, но шум в соседнем дворе и голоса Андона и Балчева, которые пели «Убитые», мешали ему. Еще когда он поднимался на сеновал, он слышал в соседнем домике знакомые голоса и вспомнил, что там устроились на ночлег добровольцы, видел догорающий во дворе костер и два освещенных окошка домика. Он даже удивился, как в нем — таком маленьком — уместилось столько людей. К запаху свежего сена, собранного на горных лугах, примешивалось благоухание цветущей липы. Через щель в стене сарая он увидел темнеющее рядом дерево. Липа росла на соседнем дворе, но ветви ее протянулись до сеновала. Из домика доносились сердитые голоса, скрипела люлька и плакал ребенок. Костадин слышал даже равномерные удары руки, качавшей люльку.

— Эй, бабка, — пробурчал мужской голос. — Сколько еще ты будешь качать своего ублюдка, а? Когда он заткнется? Дай ему что-нибудь, спать невозможно.

Женский голос что-то ответил, но что именно, Костадин не понял. На минуту детский плач прекратился.

— Видно, нам тут не уснуть! Да и ночи теперь какие — задремать не успеешь, уже светает. Бобер, верни-ка часы людям. Они ведь нарочно так делают, чтоб мы не спали, — сказал кто-то.

— Не брал я никаких часов! Тебе что, приснилось?

— Давай, давай, я сам видел. Ты и Мандахура взяли часы. Они на киоте были. Верни им их: женщина плачет!

— Спи-ка лучше!

— Куда девали кувшин с водой? У меня все нутро горит!.. — сказал другой и загрохотал чем-то.

Ребенок заплакал снова.

— Ох, родненький, что ж тебе дать, чтоб жар прошел? — заохала бабка, которая, видимо, качала ребенка. — Эй, сноха, ступай позови Сяровку, не то сгорит ребенок.

Тоненький женский голос ответил сквозь слезы:

— Что делать, мама, как мне ее позвать, ежели никому не дозволено по селу ходить! И чем она ему поможет, ведь приходила уже!

— Ну вот, снова языком замололи! Хватит уже, эй! Вы что, не понимаете: мы заснуть не можем из-за вашего детища!

— А куда же нам его девать, сынок, дитё-то больное. Куда его денешь? — сказала старушка.

Женщина заскулила надрывно, и Костадин понял, что она плачет, закрыв лицо руками, чтобы не было слышно.

— В сарай унесите его… Ну и дела!

— Ступай отнеси его отцу, ведь он рыл окопы, пусть и его зароет.

Кто-то во дворе, облегченно вздыхая, мочился у плетня.

Костадин сбросил с себя чергицу и высунулся через отверстие наружу.

Соседний домик находился в каких-нибудь десяти шагах от него. От сарая его отделял лишь низенький плетень, за которым темнела липа. В домике светилось только одно крайнее окошко, тусклый свет его печально мигал под стрехой, которая нависала над ним, как приопущенное веко над глазом. Добровольцы, видимо, устроились в комнате, расположенной ближе к сеновалу. Кто-то задел винтовку, она с грохотом упала, раздались возмущенные голоса.

— Не наступай на ноги! — завопил чей-то голос. — Пойду искать себе другое место. Ну и устроил нас Абраш! А сам с офицерами гуляет, растуды его!.. Чертовы блохи заедят нас тут…

Темная туча все еще висела над селом; печально верещали цикады. Из большого дома напротив глухо долетали голоса пьяных офицеров. Проблеяла овца, словно зовя кого-то. Устало залаяла собака на нижнем краю села. Зашумела листвой липа, зашумел и орех. Доброволец, мочившийся у плетня, вошел в дом. Ребенок громко вскрикнул, заплакал, задохнулся, начал кашлять.

— Ох, невестушка, да он весь посинел! — испуганно воскликнула старушка.

Среди стонов и плача женщин Костадин различил слабый голос ребенка:

— Мама, а где папа?

— Нет его, деточка. Что с тобой, маленький?

— Мама, — сказал ребенок, — очень плохо маленькому Вачо. Ему очень плохо.

Детский голосок словно бритвой резанул сердце Костадина. Оно наполнилось болью и отяжелело, кровь застучала в голове. Ухватившись за перекладину, Костадин скатился на спине по сломанной лестнице, ступил на плетень, который нащупал ногой, и одним прыжком перемахнул на другую сторону. Из комнаты, где ночевали добровольцы, слышалась брань. Костадин прошел мимо открытого окна, перешагнул обструганный, как в хлеву, порог и оказался в маленькой кухоньке, разделявшей две комнатки. Слева сквозь щель в двери процеживался свет керосиновой лампочки. Он отворил дверь без стука.

Комнатка была низкой. С потолка свешивалась пестрая люлька. Светловолосая молодая женщина держала на коленях ребенка. Это был большеголовый худенький мальчик. Он поднял на Костадина свои синие страдальческие глаза и с мольбой протянул тоненькие, как прутики, ручки, словно хотел защитить ими мать.

Старушка встала между Костадином и женщиной.

— Будь милостив, сынок!

— Где отец ребенка? Он арестован? — спросил Костадин. Внимание его было сосредоточено на добровольцах, которые продолжали браниться.

— Задержали его, а солдаты не отпускают, — сказала старушка.

— Оденьте ребенка, я понесу его к военному фельдшеру.

— Я не дам его, не дам! — с животным ужасом вскрикнула женщина.

— Не бойся, ты тоже пойдешь со мной, молодуха, — сказал Костадин.

— Кто это тут и почему вмешивается не в свое дело? Чтоб тебя!.. — Дверь соседней комнаты скрипнула и отворилась.

Костадин вышел как раз вовремя. Доброволец был в кухне. Несмотря на свет керосиновой лампочки, Костадин не узнал его. Перед ним появилась неожиданно какая — то фигура в белой расстегнутой рубашке, блеснули сердитые глаза. Костадин замахнулся. Кулак его стукнулся о что-то мягкое, и это что-то хрустнуло и сломалось. Человек глухо промычал и зашатался. Костадин ударил еще раз. Из комнаты выскочил еще кто-то и налетел на него. Удар Костадина отбросил и второго, и тот повалился через отворенную дверь на лежащих на полу добровольцев. Те с ревом вскочили на ноги. Костадин молча наносил им удары и только рычал. Кто-то вылез из окна. Во дворе щелкнул затвор винтовки, сверкнул огонь выстрела. Женит на по ту сторону двери завопила, дверь с треском захлопнулась, лампочка погасла, собачий лай заполнил темноту ночи.

Кто-то отчаянно кричал на дворе:

— Патруль! Патру-уль!

— Бай Коста, что ты делаешь, бай Коста! — простонал молодой Гуцов, ползая по темной комнате.

Костадин опомнился, лишь услышав на дворе голоса и увидев в свете электрического фонарика солдат и горбоносого офицера из дежурного взвода, который сверлил его из-под каски своими черными армянскими глазами. В кухоньке кто-то ревел, как вол, испуганный тенорок нервно твердил:

— У него сломана челюсть. Дайте сюда лампу, скорее дайте лампу!

— Вот так, мы себе спим, господин поручик, а он набросился на нас…

— Без всякой причины!

— …нам не дали спать.

— Пьяный, сам себя не помнит, — кричали добровольцы, столпившись вокруг Костадина и поручика.

Офицер схватил Костадина за куртку.

— Ты где находишься? Под суд хочешь пойти?

Костадин вырвался.

— Не тронь меня и не вмешивайся, господин поручик! — Он тяжело дышал и с дикой злобой глядел на изогнутый, как клюв, нос офицера.

— Храбрость свою показывает! Этот субъект не имеет элементарного понятия, как вести себя! — Офицер снова схватил Костадина за куртку, но, встретив зверски искаженный взгляд и почувствовав, что Костадин сжал его руку, отпустил его. В эту минуту во двор вбежал ротмистр с белокурым подпоручиком, и горбоносый поручик обернулся к ним.

— Что за стрельба? — закричал ротмистр, засовывая револьвер в кобуру и стараясь устоять на ногах.

Офицер доложил. Ротмистр строго взглянул на Костадина.

— Как так, почему вы дрались? Вы ведь мобилизованы… Поднимаете на ноги весь эскадрон, стреляете!

— Господин ротмистр, — сказал Костадин, — отойдемте в сторону, и я вам расскажу…

— Что расскажете? Объясните… Что вы мне расскажете?

— Я объясню вам, почему так произошло.

Ротмистр поколебался, сердито пробормотал что-то, но последовал за ним. Костадин увел его под липу.

— Вы знаете, что я не пьян, — сказал он тихо, когда они остались вдвоем в темноте, стоя друг против друга. — В доме тяжелобольной ребенок, он может умереть, господин ротмистр. Позовите фельдшера, может, он сумеет помочь ему. И отпустите отца — он арестован. Я поручусь за него, как поручились другие за своих близких. И уберите этих людей отсюда.

Ротмистр ухватился за липу.

— Что, что? О каком ребенке вы говорите, о каком поручительстве? На какое поручительство намекаете? Что вы хотите этим сказать?

— Вы догадываетесь, о чем идет речь.

— Из милосердия заступаетесь, да? Больной ребенок, говорите…

— Заступаюсь из простой человечности. Украли у людей часы, осыпают бранью мать за то, что плачет ребенок, — мешает им, видите ли, спать. Освободите крестьянина и помогите людям, господин ротмистр. Вы кажетесь разумным человеком.