Иван Кондарев - Эмилиян Станев

Ротмистр ухватился за липу.

— Что, что? О каком ребенке вы говорите, о каком поручительстве? На какое поручительство намекаете? Что вы хотите этим сказать?

— Вы догадываетесь, о чем идет речь.

— Из милосердия заступаетесь, да? Больной ребенок, говорите…

— Заступаюсь из простой человечности. Украли у людей часы, осыпают бранью мать за то, что плачет ребенок, — мешает им, видите ли, спать. Освободите крестьянина и помогите людям, господин ротмистр. Вы кажетесь разумным человеком.

Ротмистр вздохнул.

— Ладно, будем считать, что вы пьяны. Ведь и мы тоже сегодня изрядно хватили… Надо было доложить мне об этом, а не расправляться самому… Куда я теперь дену этот сброд? Пусть ломает себе голову ваш командир — его это люди. Отправляйтесь спать. Раз ребенку так плохо, я пришлю фельдшера. А в поручительстве нет никакой необходимости. Никаких поручительств нет, я вас не понимаю, — добавил он угрожающим тоном.

Костадин вернулся на сеновал и снова лег. Сердце его колотилось, в ушах шумело.

На дворе ротмистр отчитывал добровольцев, белокурый подпоручик расспрашивал старушку и молодую женщину; свет электрического фонарика проникал через щели сарая, желтыми полосками падал на сено. Вскоре пришел военный фельдшер. Ребенок снова заплакал. Заспанный сердитый бас громко произнес:

— Скарлатина! Горло у него все обложено. Возьми его и ступай со мной. Почему разместили здесь команду?

Хлопнула калитка. В наступившей тишине кто-то из добровольцев сказал:

— Чего он взбесился, этот Джупунов? Так влепил парню — ой-ё-ёй! Челюсть вышиб. Фельдшер никак не может вправить.

— Бобер, — отозвался второй, — завтра тебе самому придется зарывать убитого и сдирать шкуру с лошадей. Теперь ты остался без напарника.

— Да замолчите же! Давайте спать, — сказал писарь.

Снаружи донесся тихий шепот. Говорили невнятно.

Зашумело листвой дерево, и в сарай хлынула волна пьянящего аромата цветущей липы. Сквозь отверстие в крыше смутно виднелся вставший дыбом гребень Балкан.

Усмирив села Симаново, Босево, Гайдари и еще несколько небольших общин, забрав оружие и произведя аресты, добровольческая команда из К. в среду утром 13 июня выехала обратно в город, ведя за собой человек пятьдесят крестьян. Кавалерийский же эскадрон отправился отдельно с эшелоном.

От села Звыничева к городу арестованные двигались колонной по три человека в ряд по свежескошенным лугам. Шапки и деревенские соломенные шляпы покачивались в нестройном ритме шагающих ног, то погружающихся в траву, то разминающих затвердевшие после дождя комья пыли. В хвосте конвоя мягко и звонко дребезжали военные повозки; лошади сердито фыркали — их манили к себе пастбища. Задувший с ночи северозападный ветер низко пригибал дикие груши и гнал по небу стада рваных облаков, тени которых ложились на поля темными пятнами. Балканские горы то становились холодно-зелеными, как изумруд, то, освещенные вдруг солнцем, светились, как опал.

Костадин шел впереди повозок, закинув руки на карабин, как на коромысло. Не бритое уже четыре дня, похудевшее и злое лицо его почернело; шея зудела от пота и пыли, левый сапог жал ногу. В памяти его беспорядочно мелькали знакомые и незнакомые лица, сельские корчмы, кривые улочки, плетни, дом, в котором он спал прошлой ночью; и над всем этим, подобно тяжелому, давящему каменному своду, нависали над душой его омерзение и тревога, мучило раскаяние, что он не бросил команду еще в Выглевцах. Проклятая надежда найти лошадей и уговоры Андона заставили-таки его отступить от принятого тогда решения.

Арестованные смыкали ряды и толкались, когда из-за раскисшей дороги приходилось идти по обочине. Пуговицы и крючки на штанах у них были отрезаны, поэтому они держали их одной рукой, а другой — прижимали висящую на плечах бурку или дерюжку. Два стервятника кружили над колонной и то сверкали на солнце своими белыми крыльями, окаймленными черной полоской, то вдруг, подхваченные ветром, завершив круг, на миг застывали неподвижно в воздухе.

Пришпорив крупного буланого коня, отделенный командир поскакал через болотца, хлюпая и разбрызгивая вокруг грязь, к голове колонны, где ехал с сигнальщиками белокурый подпоручик.

— Чего ноги бережешь, ведь не на смотрины отправился?! Эй ты там, в середине, тебе говорю, пентюх! Не нарушай равнение! — заорал он, оттесняя конем нескольких арестованных и вынуждая их шлепать прямо по луже.

Кавалеристы из конвоя хмурились и избегали глядеть на крестьян.

— Ты что, турок? Не слишком заносись: Болгария не так уж велика, — отозвался один из арестантов.

— Не торопись стелить постель, ворона! Подожди, когда стемнеет! — Отделенный принялся насвистывать какое-то хоро и нарочно продолжал вклиниваться между конвоем и крестьянами.

Костадин стал искать арестанта, голос которого показался ему знакомым. Тот шел в хвосте колонны, ступал легко, даже молодцевато, как бывалый солдат, привыкший к походам. Это был молодой крестьянин, обутый в грубые башмаки на босу ногу. На плече у него висела крестьянская бурка, скрученная, как шинель. Рядом с ним мелкими шажками семенил кривоногий пожилой мужчина, единственный среди арестованных одетый по-городскому. Он прихрамывал. На голове у него была засаленная железнодорожная фуражка. В свободной руке он держал торбу, из которой высовывался хлеб городской выпечки, завернутый в газету.

Костадин поравнялся с ними, чтобы заглянуть в лицо молодого. Крестьянин взглянул на него своими светлыми глазами, зоркими, как у степной птицы, и насмешливая улыбка заиграла в уголках его светлых усов.

— Чего уставился на меня, как баран на новые ворота? Не узнаешь?

Костадин даже вздрогнул, узнав в нем своего сверстника из села Гайдари, с которым во время войны служил в одном взводе.

— Ты что же, заодно с ними? Дружбашем стал, да?

— Я в своем стаде, а ты вот с волками.

— Паршивая овца в паршивом стаде! Ты потише там, рот не очень раскрывай, не то без зубов останешься, — с неожиданной злобой ответил ему Костадин.

Пожилой поглядел на него своими серыми холодными глазами. Его черные, давно не стриженные волосы, начинавшие уже седеть, терлись о засаленный воротник тужурки.

— Ну и паршивые же вы все, буржуазия. Еще посмотрим, кто без зубов останется, — сказал он.

— Хорошую компанию ты себе нашел, годок! А тебе, пугало железнодорожное, еще достанется, пока не оторвут голову где-нибудь!

Топалов, шедший вблизи, молча подскочил к пожилому и ударил его прикладом ружья по спине.

— Что ты с ним церемонишься? Это же Гарибалдев, отпетый коммунист! Вот я тебе покажу, где раки зимуют!

От удара железнодорожник покачнулся и уронил котомку. Молодой крестьянин проворно нагнулся и поднял ее.

Костадин нарочно замедлил шаг. Холодные глаза железнодорожника напомнили ему сестру выглевского учителя. В глазах той сучки он видел такую же неукротимую ненависть, что и у этого хромого, и теперь вдруг его собственная душа ответила той же слепой ненавистью, которая окончательно потопила в себе измученную, униженную совесть.

Из-за повозки показался Андон.

— Что за шумиха тут была? — спросил он, застегивая на ходу штаны.

Костадин не ответил, но Топалов рассказал о случившемся.

— Эта гадюка, железнодорожник? Вот-вот, а он еще их жалеет. Жалеет, их, жалеет! — добавил он, намекая на скандал в Выглевцах.

Всю дорогу Костадин отставал от колонны, измученный желанием поскорее очистить тело и душу от всей той мерзости, которая налипла на него за эти дни.

В город они прибыли перед обедом. На озаренный июньским солнцем двор казармы, утоптанная земля которого после дождей покрылась травкой, так что он стал похож на вышитый сочной зеленью ковер, доставили для допроса группу арестантов. Тончоолу, в наброшенной на плечи безрукавке, похудевший, почерневший, небритый, широко расставляя ноги, прохаживался возле конюшни, словно искал там что-то. Молодой человек в штатском важно прошел по двору с папкой под мышкой, направляясь к штабу полка.

Дежурный караула, плотный белобровый подпоручик, которому надоело весь день принимать и размещать мятежников, сердито вызвал фельдфебеля.

— Куда же мне их девать?! — твердил он белокурому подпоручику, который требовал поскорее принять арестованных. — До чердака все набито битком. В околийском управлении не принимают и отправляют сюда. Тут что — тюрьма или казармы? Да еще эти следователи заняли все канцелярии — даже нам, офицерам, нет места.

Выяснив, что еще нет списка арестованных, он вскипел.

Подбежал фельдфебель с папкой; сбившиеся в кучку арестанты терпеливо ждали конца спора между офицерами; добровольцы нервничали. Наконец фельдфебель принялся составлять список.

— Кметов — отдельно, — приказал дежурный караула.